До войны не так и долго пожили семьей Василий и Шурочка, только и успели народить двух мальцов. И начиналась их семейная жизнь не так, как надо бы.

Вот не лежало у матери Василия, Степаниды, сердце к снохе – и все тут! Вроде и похаять не за что, да только не ровня она ее сыну! И росточком – махонькая, мужу чуть до плеча, и лицом мог бы покраше найти, носик востренький да курносенький.

И что ни возьмется делать – все не то и не так! Тесто месит по-своему, пельмени с картошкой стряпает – так и норовит какую-нибудь рогулинку вылепить. Дитя, да и только! Блины… ну да, блины у ней один к одному, тонюсенькие, прозрачные, хоть на окошко заместо кружевных занавесок вешай. А все одно: не такие, как у нее!

Шурочка не жаловалась на свекровь, только и старалась угодить ей, с утра малой пчелкой мельтешила по дому да по двору, а управится – ведра на коромысло и айда на огород, поливать капусту.

Ну Василий ведь и сам не без глаз. Как-то дождался, пока Шурочка ушла полоть картошку, да и высказал матери:

– Ты над Шурочкой на́што мудровать взялась! Давно ли сама плакала, что от бабани натерпелась лиха? А теперь – Шурочку изводишь!

Ровно холодной водой ее окатило. А и правда ведь, самой-то как тяжело было со сварливой свекровью!

Повинилась перед сыном:

– Уж и не знаю, как оно так выходит… Умом-то понимаю, что надо бы смолчать, а сердце смирить не могу!

Всю ночь проплакала над своим окаянным норовом, а наутро не только молчала, глядя, как Шурочка все в избе делает на свой лад, но даже несколько раз через силу улыбнулась невестке. А та и растаяла от такой нежданной ласки…

И потекли у Кулагиных спокойные, светлые денечки. Да только – ох как же мало их было отмерено!..

…На фронт провожали Василия вместе. Степанида вела старшенького Коленьку, а Шурочка, опухшая от слез, несла на руках совсем крохотного Митеньку. У колхозного правления уже толпился народ, бабы плакали навзрыд, прощаясь с мужьями, сыночками, братьями. А те потряхивали еще не остриженными чубами, покручивали усы: аль мы не казаки – ниче, вот повоюем, сломаем хребтину этому гитлерюке – да через пару неделек и придем домой! Че тут реветь-то…

Не удержалась и Шурочка, повисла на мужнем плече, зашлась в плаче.

– Родненький… Васенька… – только и могла вымолвить через неудержимые рыдания.

– Ну, будет тебе, будет, – успокаивал ее Василий. – Детей вон береги, на тебе семья остается! И ты, маманя, Шурку-то не обижай…

– Не боись, не обижу… – Степанида расплакалась от щемящей жалости. К единственному сыну – вернется ли, Бог весть!.. К сношеньке с малышами, ей теперь и вовсе достанется – и в колхозе, и в избе. Она-то с больными ногами плохая помощница. И за детьми ведь не всякий раз углядит… Ох, скорее бы только кончилась эта растреклятая война!

И в первый раз в тот день она, по дороге домой, назвала Шуру доченькой.

Как прожили они те горькие четыре года, сколько мук приняли, сколько слез выплакали, стоя вдвоем на коленках перед образами, – знает только Господь и Ангелы Его!

Шурочка изработалась, исхудала, стала ровно еще меньше росточком. А Степанида почернела лицом, зато косы стали белым-белешеньки. Шурочка и плакала, и смеялась:

– Ой, маманя, волосы у тебя – чисто серебро!

Свекровь только горько улыбалась в ответ. Ведь и Шурочкины густые косы уже перевили серебряные нити седины. И с каждым днем этих нитей становилось все больше…

Письма от Василия вначале шли исправно, и писал он подробно, обстоятельно, о том, как отважно бьет ненавистного врага, как скучает по жене и сыновьям. Потом солдатские треугольнички стали приходить все реже, и писал он скупее. Конечно – передавал поклоны всем сродникам. Но в адресе почему-то писал уже не Кулагиной Александре Ивановне, а – Степаниде Мокеевне. Матери…

Последнее письмо пришло летом сорок четвертого года. Сообщал, что дошли с боями до самой границы и скоро разобьют фашиста в его поганом логове.

И – все. Больше не пришло ни письма, ни строчки.

Господи, сколько же горюшка пережили, маясь в безвестности, его мать и жена! Еще днем-то, перед детьми, держались, а ночью уложат мальчишек – и на колени перед святым углом! И со слезами молили Господа сжалиться над любимым их Васенькой, уберечь его от пуль и снарядов, невредимым вывести из огненных битв…

– Да пущай хоть и ранетый… хоть и искалеченный – токо бы вернулся! – простонала однажды Шурочка. А Степанида сжала брови: да что ж она, окаянная, беду накликает!.. И целый день ходила сама не своя, сердилась на безмозглую сноху. Но после долгой ночной молитвы сама обняла Шурочку и, прижавшись к ней, безутешно рыдала, согласная на что угодно, лишь бы сыночек ее жаленный не пропал без вести, не сгинул под бомбой или в разрыве снаряда… Вон у соседей пришел мужик – без одной руки, дак уж Дуня не нарадуется: живой!.. И Васенька – пущай бы только выжил на войне!

А ведь вымолили Василия! Вернулся – и с руками, и с ногами, и с медалями на запыленной гимнастерке.

И – с новой женой. Молодой и красивой, высокой, синеглазой. В ладно подогнанной военной форме, кирзовых сапогах, пилотке на модных кудряшках.

– Вот, маманя, принимай гостей! – с порога сказал Василий. – Знакомься: жена моя Люся. Мы с ней огни и пули прошли…

А мать отшатнулась с тихим стоном:

– С кем ты там что прошел – Господь тебе Судья. А мы здеся с твоей законной женой и детками свой фронт прошли.

– Мамань, да ты че как неродная, – Василий по-хозяйски прошел к столу, поставил на табуретку вещмешок. – Вишь, какую красавицу я тебе в снохи привел – как ты всегда хотела!

На Шурочку, испуганно сжавшуюся в уголке, он старался не смотреть. Что-то жгло и застило отвыкшие от слез глаза, и потому Василий забегал взглядом по недавно выбеленной горнице. Как часто снилось ему, что заходит в эту горенку, и мать накрывает на стол, а дети (прошлый год видал на карточке, присылала Шурка в письме, – подросли огольцы!) со всех ног кидаются к батяне. Но наяву все пошло наперекосяк. И мать будто аршин проглотила, и дети прижались к мамке, таращат глазенки, а к отцу не идут.

– Мало ли че кому по глупости хотелось! – наконец-то выговорила мать. – Ты, Василий, ежели домой, к жене и детям пришел, дак раздевайся, разувайся, садись к столу. А только наперед гостью свою проводи. Водицей напои, в дорогу дай чего там ей надо, а в избе у нас ей делать нечего.

– Мамань, ты, видно, не поняла – жена это моя, мы с ней уж два года живем.

– Не глупее других, – отрезала Степанида. – А коли так, то – ступайте оба откелева пришли. У меня есть сноха, и другой мне не надо!

– Да ты че, мам, Шурка пущай берет какое ей надо барахло и вертается к своим родителям. Я отец, сыны при мне будут. А Люська же знаешь какая – она и деток любить будет, и тебе во всем угодит!..

– Вот своих народит – пущай любит. А нам другая мамка не нужна! Правильно я говорю?

– Ага, – ответил насупившийся Коленька. А Митенька еще крепче уцепился за мать, словно боялся, что незнакомый дяденька солдат заберет его и унесет в своем большом мешке.

…Как сложилась жизнь у Василия с Людмилой – не знаю и выдумывать не буду. И верно: Бог им и всем нам Судья! А Шурочка так и прожила свой век со свекровью, и подняла на ноги обоих сыновей. Выучила, вывела в люди.

И до последних дней говорила сыновьям и уже своим снохам:

– Она мне роднее всех родных, мамонька моя Стешенька! Умру – положите меня рядышком. Мы и там будем вместе за вас да за ваших деток молиться!

«Благовест», Самара