Затертая истина: родители не должны ругаться при детях. Ну да, не должны. А как молчать, когда эмоции через край? Когда он (она) такой или такая, что не ругаться невозможно?

Мне бы хотелось рассказать о своем детском опыте, весьма тяжелом и травмирующем, и он был бы отнюдь не уникальным, если бы речь шла о социально неблагополучной семье. Но мои родители – люди интеллигентные, из хороших семей. Верующие в Бога и ненавидящие советскую власть, несмотря на атеистическое и коммунистическое воспитание. Да, они не ходили в церковь. Эта сторона жизни проходила мимо них. Они не считали, что это нужно делать. Вернее, не знали. Не встретили того, кто рассказал бы им об этой жизни. Но вера была.

От них, от родителей, я узнала о Боге, папа рассказал о Христе, мама научила первым молитвам. В храм нас, детей, водили считанные разы: когда крестили и на освящение куличей. Один раз причащали Великим Постом, мне было 8 лет. Родители были очень разными людьми, из совершенно разной культурной среды, противоположного воспитания, но вопреки всему этому встретились и полюбили друг друга. Мне трудно это представить, но я доподлинно знаю со слов мамы и из обрывочных очень ранних детских воспоминаний – мы были очень счастливой семьей…

«В каждом дому по кому». Однако «комы» эти неравнозначны. У многих разводятся родители. Папа пьет. Случается, что кто-то из родителей изменяет. Об этом не говорят. Вот так же и я не говорила. Потому что правда о нашей семье непостижима ни одному человеку из моего окружения. Не могла говорить почти 30 лет, а сейчас мне захотелось об этом сказать.

Все мое детство прошло среди ругани, скандалов, жестокости отца. Отец был тираном без всяких преувеличений: он был постоянно всем недоволен, мог придраться к любой мелочи, в ярости он избивал маму. Сначала в отсутствие детей, а потом и при нас. Несколько сцен врезалось мне в память. Одна из них: он набрасывается на маму с тяжелыми щипцами для орехов, знаете, у многих тогда такие были, черные, в виде дракона. Я дрожу как осиновый лист, но кое-как пытаюсь закрыть маму рукой. Зуб дракона впивается в тыльную сторону ладони. Но это обнаруживается уже в квартире у нашей соседки, куда мы чудом сбегаем. Я неожиданно замечаю, что по руке струится темная теплая кровь.

Скорее всего, я бы забыла об этом эпизоде, как забыла о сотнях других, если бы не еле заметный шрам, оставшийся на правой кисти. Мы с мамой многое старались забыть. Работал инстинкт самосохранения. Что такое матерная брань я знала, наверное, лет с трех. Когда мне было четыре, мама была беременна, а с отцом что-то стало происходить. Начались дикие скандалы. Сначала редко, потом – все чаще.

Как я ненавижу мат! Злобный, грязный. Почему, ну почему, я маленькой девочкой должна была вздрагивать от изрыгаемых ругательств, как от побоев? Нет, меня он не бил, хотя, возможно, были эпизоды, которые я не помню. У меня и сейчас очень плохая память; память привыкла забывать и забывает уже не только плохое, но и хорошее, и нужное. Но фоном было постоянное унижение, несправедливые нападки на самое дорогое существо – маму.

Когда мне было года три, я переживала опыт невероятной влюбленности в маму. Я не знала о том, что есть понятие «святость», но задним числом теперь понимаю, что для меня мама была совершенно святым существом. Да, моя мама: веселая, немного мальчишеская, с вечной папиросой, в джинсах и с короткой стрижкой — была для меня абсолютно безгрешной. Слава Богу за то, что я это помню, ведь мы, взрослые, не понимаем, что мы значим для своих детей! Мы этот дар своей «безгрешности» так глупо истощаем, своими руками отталкивая тех, кто больше всех в нас нуждается!

А кстати, почему малыши видят взрослых святыми? Я не знаю, справедливо ли это для всех детишек трехлетнего возраста, ведь могу исходить только из себя самой. Рискну предположить, что в самом раннем детстве дети сами еще подобны ангелам, потому видят этот мир таким чистым, а главных людей в своей жизни — подобными богам.

Отец превращался в чудовище постепенно. Самые светлые мои воспоминания – они же самые древние. Нет, он не был алкоголиком. Это было сродни помешательству, и болезнь со временем прогрессировала. Под конец такого существования (семьей это уже назвать было нельзя), мы с мамой, младшими братом и сестрой уже боялись по вечерам возвращаться домой и наматывали круги вокруг дома, глядя на окна и дожидаясь, что он ляжет спать или уйдет куда-нибудь, а мы незаметно юркнем в свою комнату прямо в шубках и валенках, запремся на ключ, а если отец дома, голодными ляжем спать.

Голодными, потому что в последнее время мама старалась при отце не выходить на кухню. В один «прекрасный» день она вышла – надо было нас чем-то покормить , — и отец пробил ей голову старой ручной гранатой времен Великой Отечественной, которую мама использовала в хозяйстве в качестве груза. Помню мамин крик, помню эту сцену, помню, как я не своим голосом умоляла отца не убивать маму. Мне было 12 лет. Помню, как сгребла ладонями первый ноябрьский снег с балконных перил и прикладывала к маминой ране. Как и кто вызвал скорую – не помню, у нас в квартире не было телефона, значит, ходили к соседям…

Только сейчас, на пороге тридцатилетия, я научилась говорить об этом спокойно, открыто. Раньше я всю жизнь скрывала эту страшную язву даже от самой себя. Соседи, конечно, догадывались, что происходит. А вот бабушка с дедушкой и тетя с дядей долгое время жили в счастливом неведении, благо, на приличном расстоянии от нас. Мама не могла им сказать. Да и не поверил бы никто. На людях он умел быть тонким, интеллигентным, образцовым семьянином. Помню свои мысли, когда мне было пять лет: отец превратился в страшное чудовище, но когда-нибудь с него спадет шкура чудовища – так мне представлялось, и он станет добрым папой, таким, какие есть у всех детей, у всех моих знакомых детей… Шкура чудовища так и не спала.

Можно ли простить Бога за исковерканное детство? У меня случались приступы жалости к себе и ропот на Бога. Бог не слышал мои детские молитвы. И мамины молитвы. Я знала, что Он есть, я в Нем не сомневалась, а Он не отвечал мне. Я говорила Ему «Отче наш», мне хотелось, чтобы Он был мне любящим отцом, которого у меня не было, а Он молчал. Слава Богу, я не разуверилась. Но у меня было очень много к Нему вопросов. И только теперь я поняла истинный смысл моих детских страданий. Точно знаю, что самая горячая молитва была у меня в детстве, когда просила, чтобы папа стал хорошим и добрым и не бил маму. И кричала в слезах Богу, что я очень люблю папу, кричала, как бы убеждая в этом саму себя.

Сейчас я мама двоих детей и по долгу «службы» читаю многообразную литературу по детской психологии. Она помогает мне не столько разобраться с моими детьми, сколько с самой собой. Только по милости Божьей я не выросла таким уродом, каким могла бы вырасти в той обстановке. Но, разумеется, не могло все это пройти бесследно. И вот уже сколько лет своей сознательной жизни я вольно и невольно в каждом своем «таракане» виню тот детский негатив. А «тараканов» этих немало.

Даже не настолько травмирующие обстоятельства могут сильно покалечить психику, если верить психологическим книжкам. Но произошло настоящее чудо: из кромешного мрака вытащил меня Господь с минимально возможными повреждениями. Надо сказать, что такое мое тяжелое детство привело к совершенно беспутной юности, что неудивительно. Милосердие Божие ко мне видится в том, что Он не покарал за тяжкие мои грехи, а вывел меня на верный путь: привел в храм, дал мужа-христианина, чудесных детей и такую семью, которая почти излечила мои раны. Только живи, радуйся и расти.

У меня есть такая теория, что каждый пьет свою горькую чашу, все в жизни страдают примерно одинаково много. Только по-разному и каждый в свой срок. Только в конце жизни будет ясно, выпила ли я свою горькую чашу в детстве и юности или еще нет. 

Правмир