Как-то всё это странно. Я живу в мире, которого нет. В царстве черепичных крыш, сонных пыльных улочек, облупленных ветхих фасадов, кряжистых акаций и настоянной на вечности тишины. Я живу в мире, поверх которого построен новый, но, кажется, снова не самый удачный мир.

Когда я вспоминаю свой «старый город», где провёл детство, то остро чувствую, что жил в атмосфере дореволюционной России, в той атмосфере, которая чудесным образом сохраняла образ милой и безвозвратно ушедшей жизни. И этот духовный образ воспитывал и питал меня, - как я понимаю теперь, - больше и действеннее, чем вся идеологическая система тогдашнего СССР.

Я перехожу по «зебре» через шумную проезжую часть и отчётливо вижу старые домишки, тесные улочки, которые были на этом месте лет 30 назад. Из минимаркета о чём-то оживлённо беседуя, выходят люди, я смотрю на них, а вижу тихий скверик с опустевшей церквушкой, софорами и могучим вязом. Там я вишу на ветке, зацепившись ногами и руками, и в перевёрнутом моём мире нет кроссоверов и минимаркетов, оживлённых покупателей и продавцов… Там даже цвета другие, не такие пёстрые и кричащие, а приглушённые, тихие что ли. А в школьном дворе, метрах в пяти от входа, чуть левее от «большака» выступает из земли могильная плита и мы бегаем по ней на переменке, вот только «резкости», не хватает, чтобы прочесть то, что не успел или не захотел тогда… Она мне даже приснилась однажды – эта плита, но это уже как бы невзаправду, и всё же… на плите были золотыми буквами начертаны фамилия и имя человека и ещё что-то: краткое описание события, которое связывало этого человека с императором Александром I. Что? Какое событие? – я ничего не запомнил, но на следующий день пошёл в тот самый двор, где бегал лет тридцать назад, и принялся бродить раздумчиво, кружить по асфальту над тем местом, где лежит до сих пор в моей памяти плита, но надпись на которой я из-за детской своей бестолковости уже никогда не смогу прочитать.

Я прохожу мимо современных элитных коттеджей, смотрю на них, а вижу старые одноэтажные домишки, облупленные карнизы, окошки, - между створками которых пушится сугробами вата, мерцают ёлочные игрушки, рассыпаны блёстки и разноцветное стекло - вечное напоминание о Новом Годе…

Я смотрю на крыши, крытые турецким зелёным «профилем», а вижу выпуклую, черепицу средневекового образца, о которой и в моей уже памяти никто не знал – когда и где её сделали. Она охристого цвета, обросшая мхом, поколения которого, отмирая, врастают в обожжённую глину и оставляют тёмные, несмываемые дождями пятна.

А там, где наспех выгнана стеклянно-бетонная коробка, с надписью «Аренда», в моей памяти уютно дымятся кирпичные трубы и какое-то непостижимо радостное происходит по весне таяние гигантских сосулек на низких застрехах, и солнышко играет, и журчат ручейки в буром от прогоревшей угольной пыли снегу. И воробьи посдурели от счастья и верещат оголтело, барахтаясь в ледяных лужицах.

Но труднее всего мне проходить мимо трёх окон в одном переулке, смотреть на глянцевое торжество стеклопакетов, а видеть как там – внутри я и брат лежим уже в своих постелях и отец на старом, разбитом «фоно» играет нам перед сном вальс – всё время один и тот же и всё время не до конца, может потому, что вальс длинный, а может потому, что отец не помнит его до конца. Но нам нравится этот «засыпательный» вальс и мы просим его сыграть каждый вечер и за белоснежным узорным тюлем темнеет окно, и сердце сжимается от какой-то невиданной нежности и… я прохожу мимо, потому, что вот уже тридцать лет как за этими окнами живут иные люди и созидают иную реальность. И всё-таки тот – внутренний мир, мир моей памяти, - почему он кажется более реальным, чем тот, который я вижу на его месте, почему от него веет таким неизбывным и сказочным почти, но от того не менее реальным теплом? И если всё дело в детстве, то что будет так же греть моих детей и будет ли? Мне очень хочется, чтобы было, потому, что тот «параллельный» мир никогда не исчезнет, он будет жить во мне всегда, и я буду жить в нём, даже если в реальности станет невмоготу. А может всё дело в любви, которую кто-то безвестно и тихо вложил в эти старые стены, облупленные карнизы, черепичные крыши, в разбитое, дребезжащее пианино…

Я почти не запомнил людей. «Старорежимные» люди, дожившие чудом до моего детства, были на редкость молчаливы, но это молчание было исполнено глубочайшего смысла, тем более волнующего, что его невозможно было никак разгадать. Этим молчанием были пропитаны насквозь строения, предметы ушедшего быта: все эти чугунные печные дверцы с клеймами царских заводов, чайные серебряные ложечки с вензелями, разболтанные пенсне в потёртых футлярах… даже деревянные, просмоленные столбы с покачивающимися колпаками фонарей, скрипящих о ржавчине революции, серая брусчатка, выступающая проталинами из асфальта, милые купеческие особнячки, с трогательными лепными наличниками, филёнчатыми дверями и ручными звонками, вроде велосипедных – всё свидетельствовало об иной, утраченной жизни…

Сейчас я понимаю, что та, «другая» жизнь была в реальности совсем не такой идеальной и романтической, какой она представлялась мне в детстве и всё же… и всё же я знаю, что не ошибся. Вот говорят, есть «икона событий» – то, каким событие предстаёт на расстоянии, когда из-за стушевавшихся деталей и сложностей обстоятельств выступает суть. Вот так же ощутимо питала мою душу «икона» минувшей эпохи, дух, сохранивший лучшие и близкие сердцу черты, то главное, что составляло содержание жизни, не смотря на множество путаных разночтений.

…Я долго искал тот детский вальс. Отец давно позабыл, что он нам с братом играл перед сном, а больше спросить было не у кого. И всё-таки я его нашёл – Вальс №7 Шопена. Но вот в чём дело – это оказался вальс тот - да не тот, я послушал его раз, другой и… ничего. Тот вальс навсегда остался недоигран моим отцом на старом, разбитом «фоно» и именно в том исполнении он звучит и будет звучать во мне всегда… а другого мне и не нужно.

 

 

 

Как я мечтал попасть в Пионерский Лагерь! Почти как в Москву, но всё не получалось. А вот старший брат побывал, и это было темой для бесконечных с его стороны рассказов, а с моей – очарованных слушаний с краткими, торопливо уточняющими картину вопросами. Пионерский Лагерь – вы шутите! – это же мечта, сказка…

Как сейчас помню свежесть летнего утра, широкую площадь, где Ленин, протянув руку с невидимой удочкой и напряжённо вглядываясь в поплавок, ловит рыбу. Удочку ему обломали, должно быть, оппортунисты - только рукоять осталась в сжатой нервно ладони, - но утро такое славное, что Ленин совсем не злится, и даже повернулся спиной к Дому не нужных сейчас Советов и только и думает, что о своём невидимом поплавке.

А за спиной у него возле громадных гранитных колонн этого самого Дома Советов весело и оживлённо дожидаются автобуса счастливые люди. Мамы с редкими вкраплениями пап и множество деток в пёстрых платьицах, шортиках и панамах… да таких же точно как я. И вот они должны сейчас сесть в автобус и уехать в Пионерский Лагерь… Я не знаю, может и не надо писать эти два слова прям уж с больших букв, но дело в том, что для меня не существовало тогда каких-то конкретных, фактических лагерей, только один, общий для всех, но очень личный, мой Лагерь. Лагерь вообще… но заветный, как мечта.

Однако попасть в мечту было совсем не просто.

И вот как-то раз на маминой работе у кого-то «загорелась» путёвка и поздно было её «тушить» и переписывать фамилию, и её спонтанно, «на авось» сунули маме в руки. Мама (была ни была!) собрала в малиновый чемоданчик строго по списку (чтобы потом чего не забыл) мои детские рубашки и шортики и привела меня за руку к гранитным столбам - проситься в Лагерь.

И вот появилась Тётя с величественной, как выхухольное гнездовище, причёской и мама ей что-то говорила сначала просительно, даже слегка улыбаясь, а потом более эмоционально, а под конец, когда стало ясно, что никакие уговоры не помогают – уже прямо взволнованно: «Ну почему, почему?!»

Да потому, что фамилия не та, да и возрастом не вышел – не пионер ещё.

А я стоял в стороне с довольно громоздким чемоданчиком, а детки уже весело рассаживались в автобусе и как будто метали иногда в мою одинокую сторону победные взгляды и я, хотя понимал, что происходит что-то не то, но всё равно верил, что случится чудо и всё закончится хорошо.

Но хорошо не закончилось. Мама подошла смущённая и расстроенная и стала мне что-то сложно-взрослое объяснять на доступно-детском, а я только понимал, что произошла какая-то катастрофа и в Лагерь я не поеду!..

Ну да ладно.

Я поехал в другой раз. Уже по-настоящему: с соблюдением всех крючкотворностей, с личной путёвкой и чистой совестью законного пионера.

Я и раньше бывал на Южном Берегу, так что море с горами было для меня не в диковинку, но вот так – с головой на двадцать дней, оторвавшись от дома, «по-взрослому» – такого ещё со мной не случалось.

Лагерь Алые Паруса располагался довольно хаотично на склоне горы, как будто его бросили наверх, и он развалился, рассыпался всеми своими постройками, пока скатился к берегу моря. Внизу был, конечно, пляж – самое вожделенное место, к слову сказать, хорошо оборудованное, с навесами и ограждением из оранжевых буйков. Чуть выше была большая спортивная, она же и танц – площадка, а дальше длинная, в несколько изломов деревянная лестница, ведущая к корпусам. Подниматься по этой лестнице после купальной расслабухи, по солнцепёку было сущим мучением.

Но я всегда подбадривал себя мыслью, что вот на берег идёт гигантская Волна (каких в Крыму отродясь не бывало), но пока она дойдёт - я буду уже высоко, и меня не достанет.

А вверху, куда не глянь, на тебя с усталой мудростью взирали горы, поросшие фисташками, самшитом, грабинником и кряжистыми дубками. Весь день здесь звенели цикады, тревожно шуршали ящерицы, летали какие-то большие задумчивые жуки, и жить в этой компании было, в общем, не скучно.

Единственной неприятностью было, когда среди глубочайшего сна вдруг выяснялось, что уже наступило утро и пора вставать. Не вставать, а вскакивать как сумасшедший, потому, что случалось это так. Ты спишь, и вдруг на весь лагерь с какой-то вероломной громкостью начинает орать не по-утреннему бодрая, какая-то буратинно-весёлая песня, всегда одна и та же:


Ну-ка, солнце, ярче брызни, 

Золотыми лучами обжигай!

Эй, товарищ! Больше жизни!

Поспевай, не задерживай, шагай!

И припев:
 

Чтобы тело и душа были молоды, 

Были молоды, были молоды,

Ты не бойся ни жары и ни холода

Закаляйся, как сталь!..


Это означало, что всем нужно немедленно вскочить, побежать в туалет, а оттуда на «верхнюю», возле корпусов спортплощадку, где физрук в обвисших спортивках, со свистком на верёвочке и старательно подтянутым дюнделем, заставит всех до единого повторять за ним дурацкие упражнения, да ещё умудрится наблюдать за их исполнением и грозить штрафными санкциями…


Но в семь утра солнце, кажется, не настроено ещё «брызнуть» ярче, и уж тем более нам не охота за кем-то поспевать и куда-то бодро шагать. Разве что «не задерживать» - это пожалуйста. Идите куда хотите, а мы отсидимся благополучно в туалете…

Вот лентяи, правда?..

Ну, что ещё… Обязательно в Пионерском Лагере возникала неподконтрольная эпидемия какого-нибудь увлечения. Как правило, оно было связано с местной спецификой. Например, в нашем лагере склон горы имел выходы сланца, - скальной породы, которая легко разделяется на пластинки разной толщины и размера. И вот кто-то придумал выискивать подходящие пластинки и, используя асфальт и углы бордюров как наждак, вытачивать всевозможные фигуры. Девчонки, главным образом, вытачивали сердечки, ну а мы… ну а мы, понятное дело, этой «дурью» не маялись…

Зато на территории другого лагеря (я потом перебывал ещё в нескольких) обнаружились залежи глины. И вот все пацаны, как по команде стали лепить из этой глины маленькие черепа. Вожатые просто выли белугами, не зная, что с нами делать, потому, что занять нас чем-нибудь «плановым» уже не представлялось возможным.

Состязались в нескольких направлениях. Первым делом череп надо было вылепить похожим на оригинал, а это, согласитесь не просто, потом глина ведь не обжигалась, и каждый искал свой секрет, чтобы изделие не развалилось позорно в самый неподходящий, ответственный момент. А этот момент наступал по прошествии нескольких дней, когда черепок высыхал и если не трескался, то каменел, и был готов к окончательной обработке. Тогда каждый брался за зубную щётку и её пластмассовой (а лучше стеклянной) ручкой полировал изделие до благородного, «воскового» потемнения и блеска.

В третьем лагере кто-то придумал сделать трафарет фирмы «adidas», а поскольку я немного рисовал, то с этой просьбой обратились ко мне. Друзья не учли только моих сложных отношений с английским языком… И скоро фирменный трехлистник с надписью «abibas» - АБИБАС! - красовался повсюду: на майках, полотенцах, подушках и простынях, так что в конечном итоге вышел даже небольшой скандалец…

Но если описывать все перипетии пионерской лагерной жизни не хватит и суток, а я совсем не для этого начал этот рассказ и именно вообще не для этого, даже настолько не для этого, что ни в какие ворота советской действительности не лезет то, о чём я собрался поведать…

Даже не знаю, с чего начать…

Ну, в общем, так. Вечерами нам показывали кино, а потом иногда, минут сорок на «нижней» площадке у моря бывали танцы. В общем-то, обычный набор детско-юношеских культмассовых мероприятий.

И вот в один такой вечер закончилось кино, – не помню уже какое, - и мы высыпали все на площадку. Стемнело, зажгли фонари, заиграла музыка – в общем, романтика и полное пионерское счастье. «Алые паруса», да и только.

Но вот в чём дело – слушать-то музыку я любил, но танцевать – увольте! Как-то я не понимал смысла нелепых, как мне казалось, движений и, может быть, от этого танцевать стыдился категорически. Но девчонки – этот неугомонный народ, как только поняли мою неловкость – тут же, кажется, и обрадовались, и задались целью научить меня танцевать, то есть – окончательно ввергнуть в бездну смущения, потому, что танцевать я ни в коем случае не собирался. Словом, пришлось удрать.

Но удрал я не сильно далеко. Так - прошёлся немного по набережной и спустился по ступеням к морю.

Но как же всё здесь было иначе! Музыка доносилась уже отдалённо, зато увлёк, поглотил внимание равномерный, умиротворяющий плеск волн. Я немного посидел, прислушиваясь, и вдруг остро почувствовал присутствие Иной жизни… не той, которая «способ существования белковых тел», и не жизни природы, стихии, а чего-то что наполняло эту стихию глубоким человеческим смыслом. Сердце томилось от какой-то неразрешённости. Словно что-то открылось в мире Другое, по настоящему важное, о чём мне никто не рассказал, но что не возможно было сейчас не заметить, какая-то великая тайна, перед которой нельзя было вот так просто резвиться и делать вид, что её нет.

Я посидел ещё немного и рассеянно побрёл в обход танцплощадки к лестнице и дальше – всё выше и выше, удаляясь от шума человеческого веселья. Странно, но мне совсем не было грустно и я не чувствовал ущерба от своего добровольного одиночества. Напротив, чем тише становилось вокруг, тем более отчётливо выступали из тишины приметы той – замеченной мной - Иной жизни.

Вдруг погас свет, по-видимому во всём лагере. Музыка сникла, послышались разочарованные возгласы, и воцарилась блаженнейшая, чуткая тишина. Теперь я услышал как наперебой, надрывно и нежно выводят в траве свои трели сверчки. Постепенно из темноты стали проявляться силуэты кустов и деревьев, пахнувшие пряным уютным теплом; потом порыв ветра донёс с моря резкий и свежий запах водорослей и снова унёс куда-то. А в небе внезапно зажглось, рассыпавшись, такое невообразимое, необъятное множество звёзд, что сердце зашлось от невиданного восторга… Но не благоденствие первозданной природы, не запахи подействовали на меня так сильно. Нет. Я вдруг с новой, невиданной ясностью почувствовал присутствие ТОЙ ЖИЗНИ, жизни бесконечно более высокой и чистой чем всё, что я знал до сих пор, но не наивной, лёгкой, а как будто выстраданной веками, обретённой болью ушедших, но не исчезнувших поколений. Это было чувство, похожее на внезапную встречу с Кем-то бесконечно родным, о Ком ты почему-то забыл и другие не напомнили, с Тем, кого ты давно искал и теперь нашёл и ни за что не хочешь больше расстаться. И именно оттого, что я ясно чувствовал реальность этого благодатного и тихого присутствия, но не знал, как это объяснить и назвать – сердце разрывалось на части. Я хотел остаться в этом мгновении навсегда, уйти в него от непонятной и смутной в своих грядущих опасностях жизни, но маленьким, детским чутьём понимал уже, что хотя всё в моей жизни НЕ ТАК, как должно быть, но с этим придётся ещё долго и горько мириться и маяться... Я замер, с немой безотчётной мольбой обратившись к неведомой, внезапно открывшейся душе Красоте...

Но тут зажёгся свет, мгновенно заиграла, взвилась прерванная на полуноте музыка, раздался возглас единодушного ликования и… всё было кончено.

Я плакал, не замечая слёз, и быстро шёл, почти бежал вверх по лестнице, не понимая толком, что со мной происходит. Но как же мне было светло, как чисто и легко на душе!.. и только девчонка, по детски прихорошившаяся и спешащая из корпуса вниз – к свету, музыке счастью, – опешенно отшатнулась, встретив меня, и изумлённо и расстроено воскликнула:

- Димка, ты чего?!.

- - -

С тех пор прошло много лет, и лишь совсем недавно я узнал, что урочище, в котором располагался наш лагерь, с давних пор называется Сотера. Существует много разных мнений по поводу такого названия: кто говорит, что там было поселение, кто – одноимённый монастырь или храм, разрушенный в древности турками… Вряд ли мы когда-нибудь узнаем истину. Но ясно только одно: в переводе с греческого это название означает СПАСИТЕЛЬ.