От admina: Знакомлю с  замечательной книгой:  “Записки монаха-исповедника” — воспоминания инока Ново-Афонского СимоНо-Кананитского монастыря, пережившего закрытие обители, тюремное заключение, камеру смертников и Колымские прииски, вернувшегося после освобождения на Кавказ и там, в горах, окончившего свою жизнь пустынником. Воспоминания пережитого были записаны с его слов монахом Меркурием (Поповым), некоторое время подвизавшимся вместе с ним. Отец Меркурий — автор книги “В горах Кавказа" (М.: Паломник, 1998). После тридцати лет отшельнической жизни и молитвенных трудов на Кавказе он скончался в 1996 году в Лукиановой пустыни Владимирской епархии.
Скачать книгу можно здесь у нас.

Странно, что эта книга не попадалась ранее. Уж сколько мемуаров прочитано о гонениях 20-30 - годов, но сколько бы не было изучено - не перестаешь ужасаться этим сатанинским надругательствам над человеком во имя (нужное вписать) . Но учит ли история хоть чему-нибудь ? Сомневаюсь...

Небольшой отрывок. Глава "Расстрел"

В одну из очередных томительных ночей после знакомых уже оповещений: "Пришли... Увели... Опять пришли, но только к дальним камерам... К соседним... К противоположным..." - подслушиватели вдруг одновременно отстранились от двери, громко прошептав:
- Подошли к нашей камере!
Через две-три секунды открылся волчок, после чего дверь бесшумно растворилась, в камеру вошел дежурный с двумя охранниками и, подойдя ко мне, стоявшему недалеко от двери, спросил:
- Как твоя фамилия?
Я ответил. Охранники сразу схватили меня за руки и завернули их за спину. При этом я настолько испугался, что потерял самообладание, у меня затряслись все поджилки, ноги в коленях как будто подломились, и наступило какое-то исступленное состояние. Через пятнадцать- двадцать секунд общего молчания, когда все обреченники с затаенным дыханием смотрели на очередное приготовление одного из них к экзекуции, дежурный защелкнул на моих руках браслеты наручников и сказал:
- А ну, выходи на коридор!
После этой команды я будто опамятовался, и ко мне вернулась способность рассуждать. Выйдя в коридор, я остановился, дежурный, обойдя меня, пошел впереди, сказав:
- Следуй за мной!
Я пошел, охранники шли сзади. Пройдя один коридор, дежурный повернул во второй и, пройдя его до конца, повернул еще в какой-то коротенький коридорчик. Подойдя к двери, открывающейся наружу, он вынул из кармана шинели ключ, отомкнул им внутренний замок, распахнул дверь и по невысокой лестнице спустился на землю. Я последовал за ним, но из-за скованных за спиной рук оступился, потерял равновесие и стал падать. Один из идущих сзади охранников поддержал меня. Сойдя со ступенек, я невольно обратил внимание на ярко горящие по тюремной территории электрические лампочки, так что все было видно, как днем. По углам высокого забора виднелись четыре сторожевые вышки с установленными на них прожекторами, освещавшими забор и линию запретной зоны, несколько отстраненную внутрь ограды и сплошь затянутую колючей проволокой. Меня повели по асфальтовой дорожке, затем мы повернули за угол корпуса и, пройдя несколько вдоль стены, остановились возле железной двери, прикрывавшей вход под здание корпуса тюрьмы. На эту дверь я обратил внимание еще в тот день, когда нас привезли на автомашине. Я долго присматривался к ней, желая понять, почему она железная, и заключил, что, стало быть, там нежилое помещение. На ней висел тогда большой замок, теперь же этого замка не было. При подходе к этому месту один охранник, отделившись, пошел, как видно, в канцелярию тюрьмы, которая отстояла от корпуса на расстоянии не более двадцати метров. Дежурный потянул за скобу двери, она с лязгом растворилась, затем повернул пристроенный с внутренней стороны дверной коробки включатель, вдали зажглась огромная электролампа и осветила находившийся на большой глубине подземный коридор. Дежурный спустился по широким ступеням цементной лестницы, за ним последовал и я, поддерживаемый сзади идущим охранником. Очутившись в этом нешироком низком коридоре, я, помнится, обратил внимание на то, что стены выложены из белого камня, а пол деревянный и чисто вымытый. Пройдя до конца коридора, дежурный нащупал на стенке другой включатель, после чего зажглась вторая такого же размера электролампа, осветив в конце коридора небольшое четырехугольное подземное вместилище в виде комнаты (куда строго воспрещен был вход даже лицам из вольнонаемного штата тюремных работников). Моим глазам открылось ужасное зрелище, которое вряд ли может представить себе не побывавший в этом адском заклепе. Возле одной из стенок этого потаенного вместилища лежала целая груда расстрелянных людей, набросанных один на другого головами туда и сюда, чтобы груда эта, как штабель, имела выровненную форму. Деревянный пол в этом специально сооруженном вертепе больше чем наполовину был залит кровью, уже сгустившейся за ночь. Люди, принявшие мученическую кончину, были исключительно из монашествующих, это видно было по их одеянию - все они были облачены в подрясники, но распознать, кто они, было невозможно, хотя лица некоторых были видны. Дело в том, что волосы на головах, усы и бороды у всех нас были острижены сразу же перед водворением в тюремные камеры, вследствие чего внешний облик у каждого изменился до неузнаваемости; к тому же лица у всех этих лежавших мертвецов были сплошь окровавлены.
Ни один художник не смог бы запечатлеть эту ужасающую картину, не увидев ее воочию! Кровь первых расстрелянных в полуночные часы и брошенных в первый ряд этого людского штабеля растекалась по полу. От убитых же после и заброшенных поверх их кровь стекала на лежащих внизу, пропитывая всю их одежду, а расстрелянные еще позднее заливали своей кровью всех нижележащих... Свежая кровь, стекая на пол, наплывала на сгустившуюся прежде и сама постепенно затвердевала, растекаясь все дальше и дальше по полу... И так снова, и снова, и снова...
О Боже, Боже! что натворили эти служители зла - палачи 20-х и 30-х годов, уничтожавшие своих же, русских, людей!.. Ведь эти вольнонаемные работники, поступившие сюда на службу по доброхотному согласию, были первоначально обыкновенными людьми, может быть даже и сострадательными, но постепенно на этом поприще, ожесточаясь душой, превратились незаметно для самих себя в бесчувственных двуногих зверей с львиными сердцами.
Через десять-пятнадцать минут после того, как меня завели на эту человеческую бойню, пришел начальник тюрьмы, за ним спецврач, потом экзекутор, то есть совершитель расстрелов, и охранник, который ходил в канцелярию. Начальник, вынув из папки с бумагами какой-то листок, повелительно сказал мне:
- Становись к стенке! - и указал пальцем место, где пол не был еще залит кровью. Я встал туда. В голове моей закружился рой мыслей, обгоняя одна другую: "Сейчас...
вот сейчас, через пять-десять минут, надо мной совершится великое таинство, - таинство насильственной смерти. Пуля оборвет мою жизнь, тело, упавшее на пол, будет осмотрено спецврачом, после чего он даст указание охранникам, и они забросят его на самый верх этого трупного штабеля. Душа, отделившись от тела, будет находится здесь же, и я увижу глазами души все то, что будет происходить после моего расстрела. Я буду все осознавать, слышать и видеть всех и все, меня же никто из присутствующих тут видеть не будет. Сейчас, вот сейчас, в эти минуты..." Начальник, не спеша, стал внятно читать: "Именем Союза ССР закрытое спецсовещание тройки НКВД, заседающее в городе Москве, рассмотрев состав группового преступления, совершенного по согласованности многими единомышленниками, удалившимися в одно из междугорий Кавказа и не желающими по своей антисоциалистической настроенности принимать участие ни в одном из реорганизаторских начал нашего возрождающегося общества... Не желающими изменить своих воззрений, упорно цепляясь за свои фантастические догматы... Спецсовещание, обозрев в полноте всю совокупность правонарушений, совершенных ими при осознании всей их несовместимости относительно с существующими законоположениями социалистического государства, вынесло группировке монахов-отшельников соответствующее обвинительное заключение, что за антиобщественное ведение своего бытья с групповым удалением в безлюдную пустыню по названию Псху без дозволения на то от исполнительных органов власти, вследствие чего, уклонившись от гражданского долга социально-полезного труда... Эта группировка многие годы отлынивала от уплаты существующего сбора налогов при бесконтрольном землепользовании. Она не приносила при этом абсолютно никакой пользы государству. Укрывшиеся от надзора властей монахи-отшельники полностью попрали существующее законодательство относительно ограничений прав церкви. Находясь в отстранении от общества людей, правонарушители уклонились от воинского учета и надзора со стороны органов исполнительной власти. Рассматривая данный состав правонарушений как равновесный в мере своей преступности кампании гражданского неповиновения, спецсовещание, руководствуясь специальным по данному поводу указанием правительства за номером (таким-то), приговорило уроженца станицы (такой- то; при этом упоминались фамилия, имя, отчество и год рождения), как соучастника, входящего в состав этой социально опасной группировки, к высшей мере социальной защиты - расстрелу. Приговор окончателен и неизменяем".
После зачитывания приговора наступило минутное молчание, во время которого экзекутор, расстегнув кобуру, вынул наган и сказал мне;
- Повернись лицом к стенке.
После этих слов я, очнувшись от объявшего меня оцепенения, поспешно сказал, обратившись к начальнику:
- Это приговор не мне.
- То есть как не тебе? - возразил он.
- Да вот так, - сказал я, - потому что фамилия - моя, имя и отчество - мои, а год рождения не мой и станица не моя.
Начальник, внимательно посмотрев на меня и на фотографию, бывшую в личном деле, и убедившись в своей ошибке, сказал дежурному:
- А ну-ка сходи в канцелярию и принеси сюда личные дела смертников.
Тот поспешно ушел и через две-три минуты вернулся, неся в руках кипу бумаг в картонных корках. Начальник, пересмотрев, вытащил из числа их мое дело и спросил:
- Какого ты года рождения?
Я назвал.
- Какой станицы уроженец?
- Такой-то, - ответил я.
Он сверил данные, обозначенные в приговоре, с моим личным делом, потом, еще раз внимательно посмотрев на меня и на мою фотокарточку, сказал дежурному:
- Уведи его в камеру.
Дежурный, кивнув мне головой, проговорил:
- Иди на выход, - и пошел впереди меня по подземному коридору, а охранники - следом за мной.
Выйдя из подземелья, я почувствовал всем сокровенным существом души, что будто бы освободился от сатанинского узилища, где находился не полчаса, как это было в действительности, а долгое-предолгое время с тьмою нескончаемых тягостных переживаний, подобных адским мукам, которых невозможно выразить обыкновенным словом, со всеми происходившими в то время замираниями души перед наступающим моментом расставания с этой временной жизнью и переходом в нескончаемую вечность будущего загробного бытия, известного нам из весьма немногих и скудных рассказов, типа "Из области таинственного" или запечатленных на страницах церковной истории со слов людей, которые опытно познали это явление.
Конвоиры сопроводили меня в тюремный корпус, подвели к камере, в которой я находился прежде, дежурный раскрыл ключиком браслеты наручников и снял их с моих рук, надзиратель-ключник растворил дверь и впустил вовнутрь. Заходя в камеру, я невольно обратил внимание на подслу- шивателей, как видно только что отпрянувших от двери и с испуганными лицами сидевших вблизи на нарах. Но вот они увидели меня, и выражение их лиц переменилось на ка- кую-то непонятную мне смущенность, да и все прочие сокамерники смотрели на меня изумленными глазами, как на воскресшего из мертвых, не решаясь тотчас же расспрашивать о подробностях небывалой за всю их бытность в смертной камере подобной чрезвычайности.
Подойдя к нарам, я, ни с кем не разговаривая, лег на свое место. Меня объяло состояние неизъяснимого словом радостопечалия, если только так можно выразить это чувство. Радость заключалась в том, что я остался пока в живых, но печаль подавляла это чувство, ибо тут же вставали вопросы: надолго ли? на сколько дней продлится еще время моей жизни? может быть, в наступающий день начальнику тюрьмы поступит новая бандероль из Москвы с пачкой аналогичных шаблонных приговоров, какой уже зачитывали мне? И в наступившую ночь меня опять поведут тем же путем, но только уже безвозвратно в это подземное адское вместилище, где опять будет лежать целый штабель уже из новых расстрелянных людей, набросанных головами туда и сюда, и пол опять будет залит кровью новых жертв, с которой, по всей вероятности, смешается и моя кровь...
После моего возвращения в камеру подслушиватели, опять приникшие ухом к двери, вскоре сообщили, что "за кем-то снова пришли" и что "кого-то вывели из соседней камеры". Суть этого сообщения была понятна одному лишь мне: на расстрел - взамен меня - повели кого-то из наших братьев, однофамильного и одноименного мне члена нашей псхинской общины.
Я лежал вниз лицом на нарах, не участвуя уже в общей напряженности ожидания. Для меня эти сообщения придверных подслушивателей были уже нестрашными в настоящую ночь, и страх этот отодвинулся почти на целые сутки, то есть до следующей полуночи.
Через некоторое время зазвонили подъем и по всем камерам возобновился обычный распорядок дня: в коридоре послышалась поспешная ходьба хлебореза и поочередное раскрывание раздаточных оконцев в камерных дверях.
После завтрака все разлеглись на нары по своим местам и тотчас же уснули. Не спалось только мне, пережившему предсмертный ужас. В глазах у меня стояла вся последовательность увиденных душераздирающих картин и приготовлений исполнителей приговора к очередному акту насильственной смерти, который должен был совершиться надомною, но, однако, совершился над кем-то другим, миновав меня. Я лежал с закрытыми глазами, силясь заснуть, но сон отлетел от меня. После пережитого душевного потрясения я сделался абсолютно беспомощным, чувствуя во всех членах своего тела какое-то общее недомогание, и лежал без движения.
Так прошел день, за ним надвинулся вечер с его обыкновенной общетюремной поверкой, после которой звонки возвестили отбой. Придверные подслушиватели занялись своим обычным делом и через несколько минут сообщили:
- Подошли к нашей камере.
И действительно, отворилась дверь, вошли трое, и дежурный, подойдя к отцу Парфению, обратился к нему со своим обычным вопросом:
- Как твоя фамилия?
Отец Парфений, поспешно встав, ответил:
- Аксёнов. - И добавил: - Не надевайте мне наручники, потому что я спокойно пойду туда, куда вам нужно, я давным-давно ожидаю этого желанного часа.
Слова эти, произнесенные спокойным голосом, как видно, до крайности удивили и озадачили конвоиров, и они с полминуты в недоумении, без малейшего движения стояли возле него. Отец Парфений, нагнувшись, снял со своих ног сапоги и, обратившись лицом к смотрящим на него арестантам, сказал:
- Братцы, возьмите себе кто-нибудь эти мои яловые сапоги на кожаных подметках, они совсем почти еще новые, и мне жаль, что они сгниют в могиле вместе со мною.
- А сам в чем пойдешь? - с удивлением вопросил дежурный.
- Э...э... - протяжно сказал отец Парфений, - до места казни я дойду в одних портянках, - и, обмотав портянками ноги, перевязал их какими-то завязочками, вынутыми из своего кармана. Потом, встав на колени, земно поклонился и, обратившись к братьям-монахам, сказал:
- Простите меня, любезные отцы и братья; может быть, когда-либо по неведению погрешил против кого-либо из вас или делом, или словом, или помышлением, а потому, не помня зла, помолитесь обо мне.
- Помолись о нас и ты, отец Парфений, когда будешь пред престолом Всевышнего, - ответили они, - чтобы и нам, как воинам Христовым, сподобиться с мужеством воспринять мученическую кончину.
После этого он, поднявшись с коленей, сказал, обратившись к дежурному:
- Ну все, идемте, - и вышел в коридор, а за ним - охранники и дежурный.
Дверь затворилась, все смолкло... Арестанты сидели не шелохнувшись. Я подумал с удивлением, с каким спокойствием ушел к месту казни этот духовный человек, не потеряв в себе даже ни на минуту присутствия духа, не упустив из виду побеспокоится даже о своих яловых сапогах на кожаных подметках. И сравнил свой вчерашний выход из камеры, при котором я затрясся всем телом, как самый обыкновенный плотской человек, забыв даже попросить прощения и святых молитв у остававшихся в камере братьев-монахов.
И вдруг меня объяло состояние интуиции, то есть мистическое чутье, и я стал, как наяву, представлять все происходившее невидимо для меня: вот отца Парфения вывели в длинный коридор, вот он спустился из корпуса на асфальтовую дорожку, далее все они завернули за угол здания и подошли к железной двери, дежурный отворил ее и включил свет в подземном коридоре; вот он спустился по ступеням цементной лестницы в коридор, обложенный белым камнем, потом его ввели в помещение человеческой бойни, еще свободное от трупов, потому что его первым завели туда в наступившую ночь; через две-три минуты начальник тюрьмы, придя вслед за ним, прочитал ему смертный приговор закрытого спецсовещания тройки НКВД, после чего исполнитель расстрела, вынув из расстегнутой кобуры наган, сказал; "Повернись лицом к стене" - и когда тот повернулся, то выстрелил из нагана в затылок; отец Парфений упал на пол, кровь струей полилась из простреленной головы... Так завершилась его многострадальная жизнь. Через полминуты врач, подойдя к безжизненному трупу, взялся своей рукой за его еще теплую, но уже недвижимую руку, нащупывая пульс, и потом, глянув на всех присутствующих, кивнул головой, подтверждая этим кивком конец совершенного дела. Тогда начальник тюрьмы обмакнул перо в чернила, взял лист бумаги, на котором был напечатан текст смертного приговора и в конце через небольшой пробел четко выделены роковые слова: "Приговор приведен в исполнение...", и своей рукой означил число, месяц, часы и минуты исполнения казни, после чего дописал слова: "Начальник тюрьмы" - и ниже: "Спецврач по делам расстрелов". И поставил свою подпись. Подошедший врач, взяв у него ручку, поставил ниже его подписи свою. Начальник положил этот лист в принесенную им с собой папку для бумаг и, выйдя из подземелья, ушел в канцелярию; дежурный же с охранниками пошли в корпус за следующей жертвой.
В ту же ночь следом за отцом Парфением увели из камеры на расстрел еще одного нашего брата-монаха. Он при обращении к нему дежурного с вопросом о фамилии вдруг сильно изменился в лице, однако при выходе из камеры, так же как и отец Парфений, не забыл попросить прощения у всех своих остававшихся братьев-монахов, после чего вышел в коридор, и дверь за ним затворилась.
В следующую ночь вывели одного вслед за другим еще двух монахов, и, подобно отцу Парфению, они спокойно вышли из камеры, не забыв попросить прощения и святых молитв у нас двоих, остававшихся в камере из числа всего нашего бывшего братства.
В последующую ночь увели предпоследнего монаха из нашей камеры. Я же в обе эти ночи при входе дежурного с охранниками трясся от страха всем телом, как кролик, полностью теряя самообладание.
Не помогало мне виденное наяву спокойствие лиц ушедших последними на расстрел братьев-монахов - таких же, как и я, но только великодушных воинов Христовых, безбоязненно шедших к своему концу с чаянием восприятия венцов мученических. Не помогало мне и самоубеждение. Я вспоминал слова из Апокалипсиса: "Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь... Побеждающий не потерпит вреда от второй смерти... Боязливых же и неверных... участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая" (Апок. 10-11, 8). Веря без йоты сомнения всему тому, что сказано в Священном Писании, я убеждал себя, что после мученической кончины меня ожидает вместе со всеми отошедшими из этой жизни братьями во Христе Иисусе псхинскими монахами вечность с ее неописуемыми блаженствами, о чем повествуется в Писании, что "не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его" (1 Кор. 2,9). Однако все это моментально улетучивалось из сознания при памяти смертной, как только заходили в камеру с суровым видом присланные служители зла за своей очередной жертвой.
Очередь оставалась за мной. При одной мысли о смерти захолодевала во мне душа. Боже мой. Боже мой... С приближением полуночного времени мне все чудилось: вот сейчас, вот-вот, они уже около дверей, уже пришли за мной, чтобы исполнить в эту ночь последний смертный приговор над последним в этой камере приговоренным к смерти монахом бывшего псхинского братства. Но, нет... вдруг неожиданно прозвонил звонок подъема, прервав мои гнетущие душу кошмарные предчувствия. Перекрестившись, я глубоко вздохнул всей грудью, осознав конец своих ночных мук... до следующей полуночи