На фото 3-х летний Миша, который очень хотел исповедаться (НИР 2012г.)

Сегодня Антон загружен делами, поэтому закрылся в своей комнате.

– Антон, а что ты там делаешь? – мама пытается заглянуть в детскую. Бросившись к двери, Антон давит на нее руками и коленом, подпирает стулом. Громко говорит в пространство:

– Мама, сюда нельзя. Идет служба. Я – батюшка.

Слышно, как подбегают другие дети. Шепот, шорохи, мама что-то вполголоса объясняет.

Дети колотят в дверь:

– Мы тоже хотим в батюшку играть!

– Нет! У меня всерьез. А вы смеяться будете.

Слышны возня, хихиканье, спор, хныканье. Приближается стук бабушкиной палки.
Свистящий шепот обещает новую игру. Радостный визг, прыжки, бабушкино кряхтенье (это означает, что кто-то повис на бабушкиной шее), чмоканья (это поцелуи в бабушкину щечку) и басистые смешки (это бабушка). Топот ног и шарканье тапочек все тише, и вот уже где-то на другой половине дома отдаленные взрывы детского хохота и строгие возгласы взрослых. Возле комнаты Антона тишина. Он прислушивается, бросает грозный взгляд на дверь и возвращается к служебным обязанностям:

– Аминь.

На полу рассажены в рядок игрушки.

– Коля. Твоя очередь.

Накидывает на куклу салфетку, слушает, крестится, бормочет:

– Ох-ох, стыдно! Как плохо ты себя вел. Чтобы в последний раз такое было!

Поет тоненьким голосом, обходя комнату и покачивая кадилом, связанным бабушкой из пряжи от дырявых носков :

– Господи, помилуй… Господи, помилуй….

На Антона с иконы смотрит Бог.

Крестится, встает на колени и склонившись до пола, шепчет:

– Прости, я маму не слушался.

Приподнявшись, встречается с проницательным взглядом Господа, зажмуривается и, уткнувшись в коленки, продолжает:

– Сделай так, чтобы я слушался маму. И чтобы мама не сердилась, когда я ее не слушаюсь.

Перед сном, после маминой сказки и общих семейных молитв (когда мама обходит кроватки с вопросом о детских проблемах в течение дня), Антон говорит:

– У меня есть проблема. Мне надо на исповедь.



– Что-то случилось?

– Да!

– А мне можешь сказать по секрету?

– Я ни разу не испаведылся. Это хрег!

– На исповедь дети начинают ходить с семи лет. Вот когда тебе будет семь лет, тогда и на исповедь.

Молчит, думает над мамиными словами. Спустя время, когда все уже засыпают и в комнате слышно тиканье часов, у маминой подушки раздается шепот:

– Мама, ты спишь?

– Да.

– Нет, не спишь.

– А что?

– Сколько ждать, чтобы семь лет исполнилось?

– Два с половиной года.

– Это два с половиной лета, две с половиной зимы, две с половиной весны и две с половиной осени?

– Примерно так.

– Хрегов же сколько скопится!

– Не хрегов, а грехов. Ну, хорошо. Через два дня – суббота. Перед вечерней службой попросим отца Андрея, он тебя исповедует. Раз грехов много – тогда, конечно, ты прав.

В оставшиеся до церковной службы дни чертит на бумажном листике какие-то условные знаки, спрашивает у мамы, скоро ли суббота.

В субботний день мама вынимает из шкафов наглаженную чистую одежду, все готовятся к поездке в церковь.

Антон берет из-под подушки записку, исписанную одному ему понятными каракулями.

В церкви – очередь к священнику. Батюшка за деревянной ширмой, там – таинство исповеди. Служба еще не началась. Собравшиеся стараются не нарушать тишину разговорами. Из-за ширмы неразборчиво доносятся приглушенные голоса. Горят свечи перед иконами.

– Антон, иди, батюшка разрешил. Во время исповеди не крутись, стой спокойно, опустив голову. Руками не размахивай. Не смейся. И не забудь, взрослым надо говорить «вы», а не «ты», – скороговоркой напоминает мама уже неоднократно озвучиваемую за минувшие сутки инструкцию.

– А вот Богу можно говорить «ты», – подытоживает Антон.

– А почему так? – спрашивает старушка из очереди.

– Потому что Он – Отец.

Хочет еще что-то сказать, но мама подталкивает туда, где уже ждут. Взгляды окружающих людей устремлены на мальчика. Делает шаг вперед... Из-за ширмы выглядывает отец Андрей и смотрит на Антона.

Идет к батюшке, ему очень хочется оглянуться на маму, но пересиливает себя.

– Дитя мое! Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись и не бойся, не скрывая ничего от меня, но скажи все, в чем согрешил, не смущаясь, чтобы принять оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Вот образ Его пред нами: я же только свидетель, чтобы свидетельствовать перед Ним все, что скажешь мне. Если же что-нибудь скроешь от меня, будешь иметь двойной грех. Ты пришел в лечебницу - не уйди отсюда неисцеленным…

Антон вспоминает, что делает мама в таких случаях, и тоже крестится, кланяется, затем тянется на цыпочках, чтобы поцеловать лежащие перед ним Евангелие и Крест, но не достает. Священник поднимает мальчика, и тот прикладывается к святыням.

– В чем бы ты хотел покаяться?

Роется в кармане, вытягивает носовой платок, игрушечную машинку, и, наконец, находит нужное в другом кармане - бумажный комочек, слипшийся от растаявшей шоколадки, которую сунула внуку бабушка. Расправляет обеими руками листик и смотрит на содержимое записки: жирные шоколадные кляксы напирают одна на другую, поглотив написанное. Вокруг распространяется аромат шоколада. Бумага в руках подрагивает от падающих на нее слез. Антон переводит взгляд на вопросительное лицо близко наклонившегося отца Андрея, сдвигает брови, сжимает бумажку в кулаке, мнет, прячет в карман. Вспоминает мамин совет о пользе носового платка. Вытирает руки и щеки платком.

– Совет на будущее. Шоколад заворачивай в фольгу, – говорит отец Андрей.

– А я его уже откусывал. А фантик потерял.

– Может, я смогу прочесть?

Антон отрицательно мотает головой.

– Ты грехи свои там написал?

– Почти...

– Как это – почти?

– Я по-настоящему еще не умею писать.

– Наверное, готовился к исповеди, но сейчас немножко забыл, что собирался рассказать, так?

Антон кивает и смотрит батюшке в глаза.

– Попробую помочь... Наверное, ты не слушался маму. Так?

Ощущает дыхание батюшки. Их лица почти соприкасаются. В знак согласия сильно зажмуривается, а потом широко открывает глаза и делает брови домиком.
Отцу Андрею не понятна такая сигнализация.

– Я не вполне уяснил, что ты хотел этим сказать.

– Это я так киваю головой.

– Как это?

– Вместо головы кивают мои глаза.

– Ммм... Зачем?

– Если кивнет голова, то наши лбы столкнутся. Как машины на дороге. И будут шишки. Как у нас с мамой.

– В общем, непослушание было.

– Нет. Шишки не потому вскочили.

– С шишками разобрались. Дальше. Согрешил еще тем, что…обманывал старших, так?

Собирается ответить, но спохватывается, и прижимает ко рту ладошки.

– Так что?

– Нельзя об этом говорить.

– Тайна?

– Да.

– Но перед Богом нет тайн, Антоний.

– Вы так шучите, что вы – Бог?

– Священник – посредник между кающимся и Богом. Через священника Бог принимает тайны кающегося грешника, и прощает ему.

– Вы только Богу расскажете? А больше никому?

– Никому.

– Я никого не обманываю.

– И все? Но это разве тайна?

– Об этом нельзя рассказывать. Потому что получается хфаство. А мама говорит, что фастхать – хрег.

– Ты не хвастаешься. Ты ответил на вопрос. Еще хочешь в чем-то покаяться?

– Хочу.

– В чем?

– Я скоро засмеюсь. А мама сказала, что смеяться тут нельзя.

– Потерпи.

– Уже не могу терпеть.

– Почему же?

– Меня ваша борода щекатает.

Повисает тишина. Отец Андрей разгибается. Несколько секунд священник и исповедующийся стоят в молчании. Из глубины церкви слышны детский смех и шиканье взрослых.

– Теперь я вас не вижу. Так не интересно. А мама говорила, что голову нужно опускать, когда испаведышься, – глядит себе под ноги.

С высоты доносится голос батюшки:

– Может быть, ты перебивал старших, спорил, настаивал на своем мнении? Был недоволен тем, что у тебя нет таких игрушек, как у других? И даже, не исключено, однажды подрался? Поворчал, что рано забирают с прогулки домой? Хотел первым протиснуться на горку и отпихивал других? А может, тебе не нравится, например, борщ, и ты отказываешься от трапезы, и даже иногда не доволен той или иной пищей, которую тебе предлагают дома? Вполне возможно, что ты не так давно топал ногами, кричал, возмущался, сердился, громко плакал?

– Откуда вы все это знаете? Вам Бог рассказывает?

– Это распространенные грехи. Все грешат, к сожалению.

– И батюшки из церкви не любят борщ кушать?

– Ммм… Знаешь, там очередь, столько людей, все ждут. Давай завтра продолжим наш разговор.

– А то они станут пихаться в очереди?

– Ммм...

– А как же хреги?

– Потом вспомнишь.

– А на батюшек учат?

– Да.

– А можно батюшкой стать просто так?

– Нет.

– Я вспомнил хрег. Я вчера был батюшкой. И Колю испаведыл.

– Ммм... Колю?...Эээ... Какого Колю?

– Это кукла моя. Его Колей зовут. Это хрег?

– Играть не грех.

– Я всерьез.

– И всерьез играть не грех.

– Но вдруг я сделаю новый хрег!

– Надо бороться с собой.

– Самого себя дубасить?!

– Например. Если рассердился, остынь, не кричи.

– Чтобы остытить, надо чай с малиной, и жара не станет. Так моя бабушка говорит.

– Вспоминай, что Бога нельзя огорчать грехами, и что Бог все видит. Гнев и уйдет.

– Ножками?

– Эээ... Ну, это образное выражение. Просто как бы его не станет. Уйдет, одним словом.

– А куда уйдет? К другим людям?

Пока отец Андрей собирается с мыслями, Антон продолжает процесс беседы.

– А откуда уйдет, из дома? Навсегда? И даже в гости не придет?

– Ооо...Ну...

– Я дверь открою и из дома хнев выгну. А дверь на два замка и на цепочку закрою. Тогда хнев не придет больше.

Отец Андрей прокашливается и говорит, восстанавливая мысль с прерванного места.

– Если не нравится борщ, смолчи, и порадуй маму послушанием.

– Нет, не буду я борщ есть!

Батюшка кладет руку на голову мальчика.

– Ты споришь?

– Нет! Не спорю! Я говорю правду. Я взаправду не буду борщ! В нем капуста и лук плавают.

– Тогда…

Наступает пауза.

– Что? – спрашивает Антон.

Вопрос остается без ответа.

Батюшка отворачивается, наклоняется к стоящей в углу тумбочке, что-то ищет в выдвижном ящике. Находит яблоко, отдает Антону.

– Спаси тебя, Господи.

На голову кающегося водружаются епитрахиль и тяжелая рука батюшки. Звучит разрешительная молитва о том, что все грехи Антония «отпущаются».

Шагает на выход, но с полпути возвращается.

– Спасибо за яблоко! Спасибо, что испаведыл. Ты хороший! Ой....

Вспомнил, что нельзя говорить «ты». Но по-другому сейчас не может, потому что сердце переполнено благодарностью.

– Я тебя буду всю жизнь жалеть.

В понимании Антона «жалеть» – высшая степень любви.

Батюшка, вероятно, это прочувствовал. Он склоняется близко к лицу мальчика и говорит:

– И даже моя борода не помешает?

– Нет! – чистосердечно признается.

– Тогда ты меня крепко утешил.

– Да?! По-честному?!

– По-честному.

Обнимает отца Андрея за колени, вжимается лицом в священническую рясу, затем быстро отодвигается, пятится, достает из кармана машинку и запускает ее по полу в сторону батюшки. Смотрит, как машинка подкатывается и упирается в ботинки священника. И вприпрыжку убегает, крича на ходу:

– Это тебе!!!

Выбежав к людям, резко останавливается, вспомнив один из наказов мамы вести себя в храме чинно. Смотрит по сторонам: вокруг так много ног. Народ расступается. Антон идет, прижимая к груди, как некую драгоценность, батюшкино яблоко. Ищет взглядом маму, кивает ей, что все нормально. Уже знакомая ему старушка из очереди предлагает конфету. Смотрит на угощение, вспоминает про историю с запачканной запиской в кармане, и отрицательно мотает головой. Степенно поворачивается к алтарю, крестится.

– Все нормально? – шепотом спрашивает мама.

– Почти.

– А почему «почти»?

– Батюшку жалко… Надо батюшку жалеть. Он всех утешает, а его никто.

– А тебя утешил?

– Да. Теперь я могу Богу в глаза смотреть. А еще, мама, мое имя у Бога не Антон, а Антоний. А борщ по-церковному – это три пуза. Значит, и в три пуза не влезет, такой он, борщ.

– Хорошо, Антоний. Только не трипуза, а трапеза. 

Источник