Рассылка от партнеров

Коля Болотов работал диджеем на музыкальной радиостанции и все его знали как диджея Болта. Он крутил модную музыку, зачитывал сводку погоды, поздравлял именинников и в сумке у него всегда было пара-тройка компашек, которых не было ни у кого в городе. При том, что работа не приносила много денег, Болта уважали его друганы и любили слушать его программы.

Еще Коля очень любил рыбалку. Она чем-то напоминала ему работу диджея. На радиостанции он сидел в студии в полутемном одиночестве и смотрел на мигание аппаратуры. Странно, но его профессия приносящая в мир так много шума и суеты, была на редкость тиха и несуетлива. И на рыбалке он любил тишину и одиночество, мерцание воды в лучах солнца, мерное колебание поплавка.

Однажды в воскресение он взял своего младшего брата Никитку и соседского мальчика Серегу, и они отправились на берег городской реки. Мальчики шумели по дороге, радуясь утреннему солнцу, пустынным улицам, встречным котам и собакам.

Рыбачить они шли к мосту, нужно было только спуститься с высокого берега.

У воды они перестали веселиться, каждый уселся со своей удочкой. Первым зазвонила закидушка Сергея, и с помощью Николая он вытащил на берег трепещущую рыбку – налима. Ребятишки присели около рыбки, облепленной песком, и внимательно смотрели, как двигаются ее жабры. Вдруг Сергей начал плакать. Потом завсхлипывал и Никита. Николай стал их успокаивать: «Да вы что? Что случилось-то?»

Утирая слезы, Никита сказал, что им стало очень жалко эту беспомощную и жалкую рыбку: «Коля, она умрет, да?»

«Так мы и пришли сюда для этого – рыбу ловить, - недоумевал Николай, - Да что с вами, успокойтесь».

После этого малыши еще какое-то время сидели хмурые, но вскоре солнышко стало припекать, они успокоились, стали разжигать костерок.

К полудню стало совсем тепло, холодное августовское утро переходило в жаркий день.

Вдруг раздался удар, словно бы взорвали небольшую гранату. Николай вскочил и огляделся. На мосту послышались крики. Он вгляделся в воду – на поверхности посредине реки между расходящихся во все стороны волн торчала чья-то голова. «Сбросился! Человек с моста сбросился!» – кричали на мосту.

Николай побежал к воде. Скидывая одежду, он оборотился к ребятам: «Никита, Сергей, сидите здесь, никуда не уходите…» Он бросился в воду и, лишь проплыв несколько метров, понял какая холодная вода – стоял уже конец августа. Привычными движениями он быстро резал воду, но река была широкая, и вода сводила ноги. «Давай, парень, давай, - кричали ему с моста, - плыви скорее, пока мужик еще не утоп». Коля приподнял голову. Сбросившийся с моста человек покачивался на волнах как кусок бревна, опустив голову в воду. На поверхности его держал только пузырь воздуха, собравшийся на его спине под болоневой курткой. «Да жив ли он? – мелькнуло у Коли в голове, - наверное, самоубийца. Ничего, его еще можно реанимировать».

Но чем ближе он подплывал к покачивающемуся на волнах человеку, тем все более и более его обступал страх, страх глубокий и невесомый, страх черный и таинственный. Вдруг пузырь воздуха с шумом выскользнул из-под куртки самоубийцы, и тело его ушло под воду. Коля, находившийся метрах в четырех от тела, нырнул, что есть сил, чтобы ухватить утопленника за одежду. В мутной речной воде почти ничего не было видно, он хватал руками воду, растопыривая пальцы, пытаясь поймать уходящее на дно тело, но чувствовал, как холод и тьма все больше и больше окутывают его. Страх, до этого таившийся в его душе, вырвался наружу, ему стало жутко. Почувствовав, что больше не может быть под водой, Николай вынырнул. Он тяжело дышал. «Ныряй, ныряй скорее, - кричали ему с моста,- ныряй, а то на дно уйдет». Николай снова нырнул, и снова с растопыренными пальцами стал хватать речную тьму, погружаясь все глубже и глубже Ему становилось все страшнее и страшнее, его сковал этот леденящий ужас. Вдруг он отчетливо понял, что если он не вынырнет сейчас, то тоже навсегда останется здесь, вместе с этим человеком, который таким странным образом свел счеты с жизнью, бросившись с Моста влюбленных в это августовское утро.

Он вынырнул и, уже не слушая крики собравшейся на мосту толпы, поплыл к берегу. Когда он вышел на песок, тело его все горело от холода, а ноги сводило судорогой.

Ребятишки, Никитка и Серега, хохотали во все горло. Они заливались веселым звонким хохотом. «Вы, вы чего? – трясущимся от холода голосом спросил их Коля. - Вы чего ржете-то?»

«Колька, ты видел, как мужик с моста спрыгнул? Вот здорово-то! Об воду с такой высоты драбалызнулся! Только брызги со всех сторон! Вот здорово-то! – хохотали до слез малыши, - Бу-бух, быдищ!»

«Да вы что? Да ведь это же живой человек умер! Вы чего, не понимаете? Ведь он по- настоящему умер! Чего здесь смешного? – закричал на них Колька. - Рыбку вам жалко, плачете оба, а когда человек помирает – это вам смешно?»

Ребята присмирели и перестали смеяться. Когда Коля согрелся, они смотали удочки и пошли домой. Вечером приезжала милиция, записали Колины показания, сказали, что будут искать утопшего и выяснять причину самоубийства.

Но в душе у Николая что-то надломилось. Ужас, этот ужас, которого он не знал до этого, теперь поранил его глубоко. Он не мог как раньше беспечно радоваться и стал как-то замкнут. В конце следующей недели он решил пойти в церковь. Его сосед по дому, отец Владимир, хорошо знал родителей Коли, поэтому встретил его, как родного: «Ну что у тебя, рассказывай». Коля долго и невнятно говорил о происшествии на рыбалке, а потом спросил: «Почему, батюшка, почему мне было ТАК страшно?»

«А потому, что душу самоубийцы обстоят бесы, обстоят и принимают в свои адские объятья. Они довели его до этой смерти своим лукавством. И он наложил руки на то, что он не создавал, – на самого себя. Ты, Коля, не в воду погружался, а в ужас этой погибели. И хорошо, что ты не коснулся его. В последний момент, оставаясь еще хоть чуть-чуть живым, он бы схватил тебя хваткой последней надежды, стальной хваткой мертвеца и утянул бы с собой. Вот отсюда этот ужас, который ты испытал. Но Бог тебя хранил».

Коля немного успокоился после исповеди и стал по воскресеньям ходить на службу. Он стал совсем по-другому смотреть на мир Божий. Он вдруг УСЛЫШАЛ, что многие его любимые рок-музыканты поют о Боге, что они верят в Бога. Он по-другому стал относиться и к своей работе, и к людям.

И случай еще более укрепил его в этом.

Однажды во время вечернего дежурства на радиостанции ему позвонили. Он поднял трубку. На той стороне приятный девичий голос заказывал ему поставить в эфир песню «Into your arms, o Lord» австралийского певца Nick Cave. Коля спросил девушку, что он должен сказать к песне, чему она должна быть посвящена. Девушка помолчала немного, а потом сказала: «Это мой реквием, я послушаю эту песню, а потом умру».

- То есть, как умрете?

- А так. Это мой последний день. Видите ли, я родилась инвалидом. С рождения у меня не действуют ноги, и всю свою жизнь я провела в инвалидной коляске. Отец после моего рождения оставил нашу семью. Мы живем с мамой. Мне уже семнадцать лет. И все эти семнадцать лет я сижу на кресле-каталке у окна в нашей небольшой однокомнатной квартире. Я сижу у окна и смотрю, как по улице ИДУТ люди. Я вижу молоденьких девчонок, которые бегают на танцы и на свидания. И больше всего на свете я бы хотела ходить и бегать. Но я НИКОГДА не смогу этого сделать. Я устала. Все уже решено и не надо меня отговаривать. Я приготовила таблетки. Мама ушла на ночную смену. Я одна. Ничто меня не остановит. Все уже готово. Я буду жить, пока звучит эта песня по радио.

Голос ее, спокойный, мягкий, слова произносил четко и решительно безо всякого надрыва.

- Что я могу сказать вам? У вас действительно беда, - сказал Коля, - у меня вряд ли найдутся слова для вас. Вы не поверите, но я даже знаю тот УЖАС, который обстоит вашу душу.

Они помолчали. Впервые за всю свою жизнь Коля всем своим существом почувствовал, как в его душе рождаются слова, красивые и глубокие слова, наполненные состоянием, противоположным чувству ужаса. Эти слова произнеслись в нем и отозвались таким миром и тишиной: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги мне и рабе сей. Избави ее от бесовского обстояния и спаси ее душу. Помоги мне. Аминь».

И он вдруг сказал в трубку девушке: «Хорошо, я поставлю вам эту музыку, даже приговоренный на казнь имеет право на последнее желание. Наверное, бесполезно вас в чем-то убеждать, поэтому я тоже попрошу вас об одной услуге. Сейчас, пока будет звучать эта песня, пожалуйста, обещайте мне подумать вот о чем. Да, то, что с вами произошло, – это настоящая беда. Но подумайте, Господь ДЛЯ ЧЕГО-ТО создал вас, Он дал вам что-то такое, чего нет ни у кого. Он сделал вас уникальной, другой такой никогда не было и не будет на земле, и вы для чего-то нужны Ему. Для чего-то, о чем не знает никто, кроме вас. Просто подумайте об этом. Подумайте, пока звучит музыка».

Она сказала: «Хорошо, я подумаю». И повесила трубку.

Николай поставил песню. «Четыре минуты четырнадцать секунд, - заметил он про себя, - Четыре минуты четырнадцать секунд осталось кому-то жить». И ему снова стало страшно.

Он не мог выходить в эфир и говорить о погоде или поздравлять именинников. Он молчал, потому что страх снова сжимал его сердце.

Через двадцать минут она позвонила. Она просто сказала: «Вы правы. Жить есть для чего. Спасибо вам». И положила трубку.

Через две недели ему передали подарок – диск его любимой ирландской музыки. Он выскочил на улицу, чтобы узнать, кто передал подарок, но увидел, как от крыльца отъезжает машина, и на заднем сиденье увидел маленькую совсем девушку, которая держалась за костыли и приветливо ему улыбалась.

Он стал разыскивать ее. И нашел. Когда он зашел в ее небольшую комнату, то увидел, что пол вокруг ее кресла-каталки был завален по самую ступицу листами с рисунками. Оказалось, что, даже не получив никакого образования, она – гениальный рисовальщик. Мать, уходя на работу, оставляла ей целую пачку бумаги, и она рисовала, рисовала. Она выработала у себя уникальную способность, лишь однажды увидев человека, рисовать его в любых проекциях. Разглядывая рисунки, Николай улыбался: «И ты все ЭТО хотела уничтожить? Ну, ты даешь…»

Через год у нее прошла первая выставка. О ней писали как об открытии десятилетия. Сейчас она уже объездила весь мир со своими выставками. Иностранные журналисты все время спрашивают ее о небольшой иконке Воскресения Христова, которую она никогда не выпускает из рук. Это подарок Коли.

Нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее. Нет, короче, таланта экстрасенса. Я обыкновенный глупый православный, у которого сознание разбито на полюсы: как надо делать правильно, по православному, и как я живу на самом деле. Протоиерей Александр Шмеман называет это религиозной шизофренией, вспоминая, видимо, подлинный греческий смысл этого слова, в котором сознание расколото надвое. А у меня оно расколото на множество воюющих сторон, которые могут жить в мире, только когда у меня все хорошо с Ним и с ней. А вчера она мне сказала, что когда я купаю дочку, то почему-то не смотрю в упор на ребенка. Я хотел что-то сказать про боковое зрение, но пошутил о чем-то другом, пошутил зло, а маленькая дочка в этот момент действительно хлебанула мыльной воды, и мне совсем стало грустно. Поэтому я пошел спать на чердак, где я сплю летом в куче старого тряпья, и это мне очень нравится, здесь я по-настоящему счастлив. Мне больше и не надо ничего. Сейчас 4 утра, рассвет уже обагрил все кровью грядущего жаркого дня. Я сижу и пишу эти слова на ноутбуке, что значительно замедляет работу. На обыкновенной клавиатуре я давно бы написал что-нибудь по-быстрому и, попив домашнего квасу, лег думать дальше про многополярную шизофрению, про жизнь или, может быть, наконец, заснул. Но на ноутбуке я печатаю очень медленно, и это придает тексту обрывочность, потому что пока я печатаю фразу, у меня в голове мимо проносятся десятки образов, про которые я хотел сказать. А сказать я хотел, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым и, к сожалению, не был я никогда экстрасенсом. То ли дело, мой друг Игорь, у которого были длинные ментальные пальцы, проникающие в тело пациента, он держал больной орган как на ладони и видел его насквозь и мог лечить. Теперь он ходит в Церковь, и ментальных пальцев уже не чувствует, но это меня не оправдывает. Или, например, мой друг Богомяков, который у себя на кухне приделал на стене термометр и одной силой взгляда поднял температуру на один градус.

Я сам видел, как он спорил с женой и, спокойно улыбаясь, говорил ей: "Наташа, ну ты же сама видела, ты же сама свидетель, что температура изменилась". Наташа упорствовала, ей хотелось позлить мужа. К этому времени он с Андреем Гофлиным и Димой Поповым уже ездили по городам и селам с экстрасенсорными курсами, исцеляли людей и пили запоем. Диму Попова нашли на площадке наши знакомые студентки в виде пьяного летчика-вертолетчика и он прочно вошел в нашу кампанию как умный, интеллигентный друг. Он пел под гитару, страстно любил девушек и был очень начитан. Однажды я встретил его на улице, он шел полузакрыв глаза и держал правую руку ладонью от себя на уровне груди. Я его по наивности спросил, что он делает. Он ответил, что ищет место, где бухают. Он приходил к нам потом на передачу "Вечный зов", которую мы вели на местной радиостанции "Диполь-патруль" вместе с Володей Богомяковым и рассказывал вместе с Ником Рок-н-Роллом как нужно избавляться от запоя, а потом - еще раз вместе с Женей Федотовым говорил об искусстве совращения женщин. Встречались мы с ним и у Знаменского собора. Я тогда писал работу об иконописи, он попросил меня показать самую, на мой взгляд, древнюю икону в храме. Я выбрал икону "Спаса нерукотворного". Он стоял перед ней некоторое время, повернув ладони от себя, потом восхищенно добавил: "Энергетика так и прет, намоленная икона". А потом совершенно неожиданно он разбился на машине с одним моим знакомым Игорем, по кличке "Полковник". Мы с Полковником познакомились на реставрации католического костела, тогда университетского Дома ученых, где мне как семейному, начинающему жить с женой и маленьким сыном в университетской общаге на улице Семакова, надо было заработать на холодильник и телевизор. Заработать-то то я заработал, но вот этот самый Полковник вынул из нас все нервы, спокойно и методично поучая и наставляя нас по жизни. Так вот, Дима Попов на огромной скорости уходя от милицейского преследования врезался в столб с такой силой, что Игорь умер мгновенно, а Диму с переломанными ребрами увезли в больницу. Он сразу впал в кому и пролежал ровно сорок дней. Друзья говорили, что врачи боятся выводить его из комы, потому что он может сразу умереть от болевого шока. Он пришел в себя на девятый день и вдруг громко на всю реанимацию закричал: "Священника! Священника!" и снова потерял сознание. Привезли отца Сергия Кистина с Трехсвятительской кладбищенской церкви. Он пособоровал Диму, который так и не приходил в себя. На сороковой день Дима, не выходя из комы, скончался. В гробу он был ужасен, он был весь в синяках и кровоподтеках. Лицо его сжалось в гримасе ужаса и боли. Всегда, когда читаю Правило ко причастию и нахожу слова: "Вижу во гробе брата моего безславна и безобразна", вспоминаю его. С его смертью как-то закончилось увлечение экстрасенсорикой. Все друзья покрестились, чернокнижие и целительство, кажется, стали забыты.

Меня к тому времени позвали редактировать епархиальную газету, я долго выпускал ее в одиночку, параллельно преподавал в вузе, работал сторожем и диджеем на радиостанции, вел Воскресную школу для ребятишек. Через несколько лет мне дали в помощь диакона отца Вадима. Точнее, я выпросил его у архиерея. Я знал его еще долговязым семинаристом, очень начитанным и умным, но с очень тихим голосом. Старик-чтец Тимофей Павлович Кузин, построивший храм в родной деревне отца Вадима, и давший, кстати сказать, Вадиму рекомендацию в семинарию, всегда жалел, что голоса, нужного для священника, у этого семинариста нет. Самого Тимофея Павловича громогласного правдолюба и доброго христианина на селе некоторые считали сумасшедшим, а иные - старцем. Когда-то Вадим ходил к иеговистам, а потом поступил в семинарию. Он был очень начитанным, читал крутое за философию, ночами просиживал у компьютера в представительском кабинете. Тогда он ухаживал за своей будущей женой.

Семинаристы традиционно водили своих будущих избранниц из числа учащихся регентского отделения семинарии, на высокий берег Иртыша. Я поинтересовался, о чем Вадим разговаривает с невестой. А он пожаловался, что она постоянно спрашивает его: "Вадим, а на что мы будем жить?" Я ему предложил вспомнить про птиц, которые не жнут, не сеют, не собираются в колхозы и не возделывают клювами землю. Он сказал, что для нее это не довод. Тогда я пошарил в сумке и достал апельсин, пакет вермишели быстрого приготовления и сказал: "Вот, возьми. Если вдруг она спросит сегодня, достань и скажи, что у вас сегодня есть апельсин и вермишель, и голодными вы не пропадете". Он быстро вернулся с того свидания, левая щека его алела от пощечины.

В редакции он оказался странно. Он дал мне очень интересные и остроумные статьи, они мне понравились, и я стал выпрашивать его у архиерея. Вскоре Вадим женился, его рукоположили в диаконы и направили работать ко мне. Но статьи оказались чужими. Но меня это нисколько не расстроило. Мне нравился этот заполошный парень, который пару раз напугал меня. Он почему-то очень нервно спал, часто вскрикивал во сне. Однажды, еще семинаристом он заболтался у меня в сторожке, и я предложил ему остаться ночевать. Ближе к утру он вдруг проснулся, приподнялся на руки и закричал во тьму: "Кто здесь?", при этом он левой ладонью прижал к дивану мою бороду (а мы ночевали на одном сторожеском диване), так, что я не мог поднять головы. Я начал что-то ему говорить, просить его отпустить бороду, но он спросонок, еще несколько минут не мог понять, где он находится, и все время кричал: "Кто здесь?". Так было и когда он ночевал в редакции. Утром я открываю дверь. Он на щелчок замка вскакивает, набрасывает на себя подрясник, бежит к двери, по дороге своим гигантским телом сбивает шкаф, начинает его ловить и снова спросонок: "Кто здесь?" Я его ласково называл "мой диакон", а он обиженно говорил: "Так нельзя говорить, ты же не священник".

Ну, ладно, вернемся к целительству. Как-то с отцом Вадимом мы поехали сдавать в печать газету. Это всегда происходило поздно вечером, а то и ночью: такова специфика и традиция газетного дела. Газеты, как и все интимное, делаются ночь, чтобы наутро быть новой бабочкой-однодневкой.

Пришли мы в цех упаковки, трудятся там, конечно, одни женщины, несмотря на ночное время. И вот начальница смены упаковщиц, увидев высокого и красивого диакона, запричитала:

- Ой, Боже ты мой, вы, женщины, поглядите, какого они молодого и красивого уже погубили!

Я спрашиваю:

- А чего ж погубили-то?

- Так как же? Ему же теперь с женщиной нельзя!

- Почему же нельзя? У него жена есть, вот ребенок скоро родится.

У нее сразу наступило разочарование:

- А, так вы обманщики!

Я попытался объяснить, но она только отмахнулась. Но внимание мы привлекли, укладчицы тиража остановились и все с любопытством смотрели на нас.

После обиженной паузы, начальница смены, посмотрела на нас уже с некоторым превосходством и спросила:

- А вот, к примеру, вы помолиться можете, чтобы я курить бросила? А-то я курю двадцать пять лет, и надоело мне это.

Я взглянул на отца Вадима, он был в недоумении, ему что-то делать прямо сейчас не хотелось.

И тут мне в голову вступила моя традиционная глупость, и я говорю ей так очень серьезно:

- Хорошо, я помолюсь за вас, но нужно, чтобы и вы молились тоже. Вас как зовут?

- Тамара.

- Ну, хорошо, раба Божья Тамара, давайте молиться.

Для пущей важности, я положил ей руку на голову и стал читать громко "Царю небесный", а потом сказал: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, исцели рабу Твою Тамару от табакокурения. Аминь". Отец Вадим смотрел на меня как на сумасшедшего, а работницы с большим интересом. Потом они просили их тоже всех благословить, и мы долго отмазывались, объясняя, что мы не священники. Женщины остались недовольны:

- А чего? Тамарку так благословили, а нас чего не благословляют?

Когда мы уже шли домой, он сказал мне: "Ты чего себя апостолом возомнил? Ты - прохвост и обманщик", - и добавил,- "Хлестаков". Я почувствовал себя лжецелителем. Через некоторое время мы снова оказались в ночной типографии, Тамара встретила нас уже громогласным воплем, так чтобы все работницы слышали:

- А, обманщики пришли! Плохо вы молитесь, я-то как курила, так и курю!

Я (вот человек!) не унимался:

- При чем тут обманщики? Молимся мы, конечно, плохо, но ведь нужно, чтобы и вы помолились. Вот вы сама со мной помолитесь, и перестанете курить.

Диакон при этих моих словах поморщился, мол, смотри, прохвост не унимается.

Я достал небольшую иконку Божией Матери, мы отошли в сторонку, я объяснил ей, что она может говорить своими словами, пусть только скажет от сердца, а Богородица ей поможет. Она что-то шептала, я стоял тоже молился. Мы постояли еще потом, помолчали и как-то тихонько разошлись.

Следующий раз Тамара нас встретила снова воплем, но теперь радостным:

- А ведь курить-то я перестала!

- Слава Богу, вот видите, ваша собственная молитва сильнее оказалась. Вы и за себя, и за мужа, и за деток молитесь.

- Да я теперь вижу, что молитва помогает.

А следующий случай с лже-исцелением был еще злее.

Поехали три моих студентки к одной бабуле-гадалке. Жила та в недалекой от Тюмени деревеньке. И в дом ее было два входа. На одном - внешнем, всегда висел здоровый ржавый амбарный замок. Посетители заходили тайной тропой через малинник, их встречала масса веничков из пахучих травок, бумажные иконки, листочки с вырезками из газеты "ЗОЖ", ловко приколотые булавками к бревенчатым стенам, беспорядок и сильный запах каких-то индийских благовоний. Бабуля встречал по предварительной записи по мобильному. Девицы добрались до дома на своем, подаренном папой, автомобиле, перебрались через заборы, малинник и, наконец, очутились в задымленном помещении, где бабуля пыталась растопить сырыми дровами печку. Она отвлеклась от растопки на драгоценных гостей, назвала их "птичками, рыбками и солнышками" и засуетившись, стала рыться для чего-то по шкафам и полкам, доставая сушеные крылышки птичек и какие-то косточки. Девушки стояли у порога смущенные. Наконец она остановилась и рыкнула на них: "Заходить по одному". Они вышли в сени. С каждой старуха говорила минут по десять с каждой взяла по пятьсот рублей. Двое вышли спокойными, а вот третья

- Настя, вышла бледная и напуганная. По дороге молчали, потому что бабка строго-настрого запретила рассказывать им предсказания. Через неделю началось. Одна из них, у которой был новенький автомобиль, разбилась на нем, попав в страшную аварию, хорошо, что живой осталась, вторая попала в больницу с острым аппендицитом, и только третья - Настя - пришла ко мне с вопросом: а что же ей теперь делать? Я спросил ее о предсказаниях, она ответила, что старуха говорила много непонятного, но самое главное, что на ней, на Насте лежат венцы безбрачия, и что теперь ей семейного счастья не видать. Говорю ей:

- Зачем же вы к этой ведьма-то поехали? Разве непонятно, чем всегда эти гадания заканчиваются?

- Мы же не знали. Видите, как все страшно вышло!

- Ну, да ладно, смогу я твоей беде помочь.

- Это как?

Я наклонился к ее уху и прошептал очень секретным голосом:

- Понимаешь, я один знаю, как снимать венцы безбрачия. Могу, если ты согласишься пойти на исповедь и причастие…

И многозначительно посмотрел на нее.

- Ты ведь крещеная?

- Да, крестили в детстве.

- Ну, так вот, если ты исповедуешься и причастишься, я особым способом смогу тебя исцелить от этого злого навета и сниму страшные венцы.

- А как?

Я достал мобильник и позвонил знакомому священнику, отцу Владимиру, и попросил его исповедовать одну рабу Божью. Он согласился. Уже через полчаса Настя шепталась с батюшкой в ближайшей церкви. Исповедалась она долго, говорили они часа полтора. Батюшка ей все объяснил, исповедь ее принял, научил, как готовиться к Причастию. Она три дня попостилась, еще раз подошла к нему на исповедь и причастилась. Я уже ждал ее на выходе из храма. Она подошла ко мне вся сияющая и радостная.

Мы постояли молча. Она смотрела на меня как на Деда Мороза, который должен ей вручить подарок за хорошее поведение.

Я прошептал ей на ухо: - Приготовься…

Она сделала серьезное лицо, напряглась. Я выпрямился и вдруг громким голосом произнес: - Снимаются с рабы Божьей Анастасии венцы безбрачия, во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь.

При этом я руками сделал движения, словно бы сталкивал с ее головы три раза шапку: вправо, влево и снова вправо. Она стояла не шелохнувшись. После "аминь" она зажмурилась. Потом открыла глаза и тихонько спросила: - Все?

Я говорю: - Все. Теперь нет на тебе никаких венцов безбрачия, теперь ты - Божья, и все можешь у Него просить - и мужа, и детей, и долголетия.

Она заулыбалась: - Спасибо.

- Только в храм теперь почаще ходи.

- Да, батюшка мне сказал.

Мы потом больше не разговаривали, только иногда кивком здоровались. Не знаю, вышла ли она замуж, но в храм вроде ходит.

Хорошо, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее, потому что есть врач душ и телес - Христос.

Почему же, спросите вы меня, почему ты, Мирослав, ведешь себя так безответственно с людьми?

Не знаю, почему. Наверное, потому что человек не должен грустить, таково мое мнение. Экклезиаст так и говорит: нет для человека ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей, а все остальное - суета и томление духа. И если какой человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то это - дар Божий.

То есть человек может сделаться грустным, например, с похмелья, сделаться грустным и познать тщету бытия, но это так - для смеха. Погрустил, понял свое ничтожество, осознал любовь Божию и снова вперед. А пришло это ко мне так.

Помню, лежал я в больнице, после того как случайно выжил после тяжелой операции, а было мне лет 13 или 14. Потом я заново учился ходить, и с меня слезла вся старая кожа - это, кстати, совсем не патетично, а скорее смешно, нет, точнее, весело - умирать. Так и народ говорит: "Жил грешно и помер смешно". Но я не об этом. Со мной в палате лежал Вовка, мужик лет тридцати пяти, у него была хроническая непроходимость кишок и его уже раз в пятый резали по одному и тому же месту, отчего в животе его сделалась глубокая борозда от пупа до диафрагмы. И в этот раз его готовили к операции. Он постоянно был весел и рассказывал нам анекдоты так, что у меня от смеха на животе разошелся один шов. И вот к нам в палату положили очкарика-инженера, у которого был острый гастрит, он питался одними сухарями с чаем и считал нашу компанию оскорбительной для общения с интеллигентным человеком. Вовка так и сяк пытался вывести его из равновесия шуточками, но все тщетно. Тогда, уже привыкший жить в больнице, Вовка, пошел к доске назначений и написал в графе инженера-очкарика ежедневную процедуру - сифонную клизму, это когда закачивают газировку, которая прочищает весь кишечник, чуть ли не до желудка. И медсестры, ничтоже сумняшеся, стали делать инженеру эту клизму каждый день. Вовка его спрашивает:

- Ну что, инженер, хороша клизма-то? После нее не идешь, а над тапочками летишь! Тот, бледный, помалкивает. Подлог выяснился только через неделю, когда инженер взмолился доктору:

- Простите, а нельзя ли отменить эти бесчеловечные клизмы?

- Какие клизмы?

- Сифонные.

- Извините, я ничего вам не назначал.

- А кто тогда?

Тут вперед выходит Вовка и говорит:

- А это я написал ему в графе назначений, потому как он коллектив презрел и с нами общаться не хотел…

Инженер с диким стоном сорвался с постели, бросился за убегающим Вовкой, они долго так бегали в коридоре с криками, за ними бегали, кудахтая, медсестры. Я лежал на кровати слышал все эти крики и улыбался, я был абсолютно счастлив.

Храм Божий тоже больница, только духовная, теперь, когда я вижу все эти "сглазы, порчи и желания всяческих чудес с венцами безбрачия", я улыбаюсь, потому что все мы здесь - пациенты. И все наши отношения по любви можно определить словом отца Александра Шмемана: все это - святая возня. Господи, хорошо нам здесь быть.

Николай Евгеньевич был философ. Он читал лекции молодежи, которая «совсем отбилась от рук». Он был задумчив и часто на занятиях замирал и стоял несколько неподвижно, задумавшись о чем-то весьма глубоком. Потом, придя в себя, он театрально всплескивал руками и, вопрошая в зал: «Ах да, о чем это я?», продолжал говорить о нравственной трагедии Ницше, не забывая как-то внутренне дистанцироваться от всего нерусского и потому неважного.

Николай Евгеньевич веровал в Бога. К зрелым годам, пройдя пору увлечения спорами русофилов и западников, он стал частенько заходить в церковь, завел дружбу с батюшками-попами и стал совсем воцерковленным человеком, постясь, соблюдая молитвенные правила. Он даже завел себе чудную бородку-испанку, которая придала его всегда детскому выражению лица нечто от зрелой мудрости.

Как и любой философ, Николай Евгеньевич питал слабость к старикам, детям, сумасшедшим и нищим. Он любил послушать щебетание детских дискантов в песочнице, поинтересоваться пусть не молодым, но молодецким здоровьем пенсионеров на лавочке у своего дома, любовался городским сумасшедшим Славой, который и зимой, и летом в одной рубашке стоял на перекрестке ул. Профсоюзной и благословлял всех проезжающих широким православным крестом.

Но более всего Николай Евгеньевич любил здороваться с безногим инвалидом Витей, который встречал его в церковном дворе на своем кресле-каталке. Витя был инвалид Афганистана, сначала жил в деревне, но от тамошней тоски и самогонки сбежал в город, тем более что здесь нашлись его старая, потрепанная жизнью подруга и небольшая пенсия, которую все равно нужно было получать в городе.

Николай Евгеньевич любил Витю за то, что тот никогда не жаловался, был всем доволен, за милостыню благодарил с достоинством и все совершенно искренне пропивал.

Любителю читать древние Патерики, Николаю Евгеньевичу Витя иногда казался сокровенным Христом, который внимательно смотрит на всех проходящих и их милосердие. Что вот это не Витя, нет, что это сам Бог сидит на каталке и смотрит в сердца человеков. Обычно они говорили о пустяках, однажды только Николай Евгеньевич заговорил с Витей о фантомных ощущениях от отсутствующих Витиных ног, но Витя посмотрел на него как на сумасшедшего, и разговор, не начавшись, закончился. «Много мудрствуешь», - озлился на себя философ, и губы его растеклись в неестественной улыбке.

Витя поначалу держался подальше от остальных нищих, которые ночевали неподалеку от храма в теплотрассе, но случай сблизил их, они стали вместе выпивать и что-то шумно обсуждать. Потом Витя пропал на некоторое время и появился уже только к осени без коляски и с загноившимися глазами.

Николай Евгеньевич стоял на остановке у храма, когда его кто-то дернул за плащ. Он обернулся и увидел Витю, который сидел на земле и протягивал ему горстку мелочи. «Мужик, - просил он, – купи мне курева, пожалуйста, а то мне до окошка ларька не дотянуться». Николай Евгеньевич наклонился к Вите и вдруг увидел, что из глаз того, словно крупные слезы, стекали мутные капли белесого гноя, глаза были воспалены, а зрачки его голубых когда-то глаз были совершенно белыми. Витя был слеп.

- Витя, друг, что с тобою? – заговорил Николай Евгеньевич. – Что с твоими глазами?

- Да мы тут с мужиками одеколону напились, потравились, значит. Вот и потерял я глазоньки-то из-за химиков наших. И чего это они в одеколон мешают, гады?

- Да ведь тебе в больницу надо…

- Надо, да ты не суетись, суетиться поздно, ты мне курева купи и посади-ка на скамейку, а то я себе уже задницу отморозил. Жаль вот, каталку я свою пропил…

Николай Евгеньевич купил ему сигарет и помог Вите взгромоздиться на скамейку. Они посидели. Помолчали. Витя закурил. От тошнотворного дыма Витиных сигарет, от гноя, который тек по Витиным грязным щекам, Николаю Евгеньевичу сделалось дурно, и он сбежал. Витю он увидел через неделю, тот сидел теперь постоянно у ларька на подстилке из картона и протягивал руку. Николай Евгеньевич положил ему туда всю мелочь, что была у него в кармане, и постарался проскочить мимо него скорее. Но Витя почти закричал: «Сколько положили-то? Сколько положили? Ты что, не видишь - я слепой. Я как узнаю, сколько ты мне дал-то?»

Николай Евгеньевич брезгливо остановился, ему совсем не хотелось вслух при людях считать, сколько он там дал, ему показалось это мелочно и некрасиво. Но Витя громко настаивал. Николай Евгеньевич посчитал: «Что-то около пятнадцати рублей».

- Что значит «что-то около»? Ты мне точно посчитай, я же слепой, я не вижу, - не унимался Витя.

Николай Евгеньевич посчитал и после этого случая старался обходить Витю стороной и не вспоминать о нем.

Но в осеннее затишье перед первым снегом он возвращался с церковной службы вместе со своим знакомым Кириллом. Они беседовали о чем-то божественном, высоком. Но вдруг впереди них на тротуаре вырисовался необычный силуэт существа, которое передвигалось странным способом. Николай Евгеньевич присмотрелся и узнал Витю. Асфальт был покрыт уже несколькими сантиметрами подмерзающей грязной жижи, в которой на своих ладонях, таща по земле остатки ног, полз обрубок человека на уровне коленей людей, стоящих на остановке. Полз очень неуверенно, потому что обрубок этот был еще и почти слеп. Николай Евгеньевич с Кириллом, не сговариваясь, подхватили Витю под руки и донесли его до скамейки у ларька, посадили на сухое место.

«Спасибо, ребята, а то бы я еще часа два полз, - поблагодарил усталый и запыхавшийся Витя, - я ведь слепой, у меня всего 12 процентов на одном глазу. Вы бы мне курева купили, а…»

В Николае Евгеньевиче росло негодование, смешанное с удушающей жалостью.

- Да куда же вы пойдете? - стал говорить он дурацким голосом, чтобы Витя не узнал его и не вспомнил. - Вы же на этой скамейке замерзнете. Ночью такие холода.

- А вы мне, ребята, главное – курева купите…

- Да что вы. Вы посмотрите, до чего вы себя довели… Вам нужно остановиться, вы без ног, вы ослепли от пьянства… Сейчас пост начинается, подумайте о своей душе, о Боге… - запричитал Николай Евгеньевич.

Странно, но Витя не стал оправдываться, он опустил голову, помолчал.

- А знаете что, ребята, - начал он вдруг весело, - коли вы такие хорошие, отнесите-ка вы меня в храм к адвентистам, здесь рядом. Знаете, поди…

- Может, вас лучше в православный храм отнести? – начал, было, Кирилл.

- Нет, я там уже всем надоел, да и курящий я. А у адвентистов меня сторожа терпят, ничего не говорят. Несите туда.

Николай Евгеньевич и Кирилл взяли Витю под руки и понесли к адвентистскому храму. Витя был-таки тяжелый, руки у него были слабые, расцеплялись. Пока несли, часто отдыхали, усаживая его на сухое. Он тяжело дышал и постанывал, почесывая совсем мокрые и грязные штаны свои, завязанные на концах узлами.

Наконец они посадили Витю у адвентистского храма, он пополз внутрь. Но вдруг остановился, перекрестился по-православному, поклонился до земли и твердо и вместе с тем как-то по-детски сказал: «Господи, если можешь, прости меня, грешного». Потом обернулся и посмотрел на оставшихся позади Кирилла и Николая Евгеньевича. Он, казалось, смотрел прямо на них и вдруг сказал: «Хорошие парни. Жаль, ушли. А курить-то так мне и не купили». Потом повернулся и стал заползать в храм.

Хорошие парни после этих слов повернулись и молча пошли домой. Николай Евгеньевич шел и думал: «Вот я из-за своей сомнительной праведности не купил человеку курить, он, поди, теперь всю ночь будет мучиться, до киоска-то далеко. Почему я не взял этого человека домой? Почему я даже не пригласил его? Почему я не привез его домой и не вымыл его в ванне, не постирал ему холодные, мокрые и грязные штаны его? Почему я не стал кормить его горячим супом? Почему на следующее утро я не отвез его на вокзал, чтобы электричкой отправить в родную деревню? Почему я брезгливо отнес его в храм к адвентистам, которые его принимают, а мы, православные, не принимаем? ПОЧЕМУ?»

И Николай Евгеньевич честно признался себе: «Потому что мне противно. Потому что я брезгую его грязной и вонючей одежды. Потому что я поймал себя за тем, что я разглядываю себя, не замарал ли он меня своей грязной одеждой. Потому что на этом и заканчивается мое христианство, моя любовь к людям и Богу. Потому что вот этими слепыми глазами Вити Господь посмотрел на меня и сказал: вот ЗДЕСЬ кончаешься ты как христианин».

И Николаю Евгеньевичу стало противно себя, он шел и ненавидел себя, и с его глаз капали невидимые капли невидимого гноя, которые добрый его Ангел-хранитель отирал с лица его, радуясь о прозревающем.

И.А.- Как много вокруг страдания…

В.Л.- Страдания? Вот уж я не заметил. Я, по крайней мере, кажется, и не знаю, что такое страдание. Ни войны, ни голодухи, ни потери близких людей. Хотя, видимо, я вот своим образом жизни приношу людям страдания.

- Я не говорю о страдании, как о некотором состоянии. Вот русские говорят: «горе не беда». Здесь дело в душевной оптике: горе – это состояние моей души, которая страдает из-за того, что я, кажется, не заслужил. А беда – это реальное страдание. Ну, как страдание Иова - дети мертвы, имущество пропало, сам болен неизлечимой болезнью, жена оставила.

- Понимаю вас, это как Бальмонт любил в порыве сказать: «И почему я, бедный человек, должен это терпеть?» Да, действительно, почему? Страдание может ввести нас в мир абсурда, когда теряется осмысленность существования. И человек, страдая, желает понять смысл происходящего, почему умирают близкие, почему он сам оказывается невинно осужден, почему, почему…

- Почему православные говорят, что страдания для человека – это благо?

- Как золото огнем седьмократно очищают, переплавляя его, так и человек страданиями очищается от греховных страстей. А иногда, дерзну сказать, страдание и болезнь – это для человека великое благо. Бетховен, родившийся от женщины с врожденным сифилисом, очень рано оглох, но эта тишина, обступившая его, стала для него великим порождением музыки. Он писал музыку к тому миру, который обступал его в полной тишине. Ницще, мучимый с юности припадками страшных болей и рвоты, благословлял свое страдание, ибо оно сделало его тонко чувствующим истину. Нобелевский лауреат, гениальный аргентинский писатель, Хорхе-Луис Борхес ослеп, как раз когда стал директором грандиозной национальной Буэнос-Айресской библиотеки. Тьма, обступившая этого великого книгочея, подобно слепого Гомера, окружила его теми образами, о которых он размышлял всю жизнь и оставила его с ними один на один. Да и вспомни Древний Патерик, там один монах, мучимый 40 лет водянкою, в день, когда болезнь оставила его, не возликовал, но возрыдал к Богу: «Господи, почему Ты оставил меня».

- Ну, мы так дойдем до уровня одной моей знакомой старухи, которая сказала мне намедни: «Меня Бог посетил». «А что так?» - спросил я ее. «Да вот - шаль сперли»- ответила она. Не кажется ли тебе, что твоя теодицея проста – оправдать Бога в том зле, которое Он попускает в мир.

- Согласен, страдание может ввести в мир абсурда, когда теряется осмысленность существования. Со всех сторон современному человеку внушают, что мир стал страшным, бессмысленным, абсурдным. Человек страдает из-за непонимания происходящего…

- Но страдает-то он реально!

- Да, но он страдает, потому что он понять НЕ В СИЛАХ, он не способен отследить все те сложные взаимосвязи причин и следствий, которые есть совершенная гармония на метафизическом уровне. Мир – рай, просто из-за нашей греховной оптики мы не в силах увидеть красоту этой гармонии. И постижение этого мира… Понимаешь, призвание человека постигать мир, исследовать его со всеми его тайнами, как исследует его ребенок в детстве.

- Я помню, как мне в юности кастетом сломали зуб в драке. Я пришел с разбитым лицом и окровавленным ртом и выл в углу. Мой отец подошел ко мне, открыл рот, посмотрел внимательно и сказал: «Смотри-ка, а зуб-то весь из кровеносных сосудов состоит!» Его любовь к познанию была выше даже сострадания.

- А разве ты получил не по заслугам?

- Ну, били меня точно не за то, из-за чего я пострадал.

- А бывает ли наказание без преступления?

- Нет, я согласен, конечно, всякий христианин осознает свою греховную природу и должен бы понимать, что все страдания поделом. Но на практике я всегда ищу причину, почему, где я ошибся, как моя жизнь дошла до ситуации страдания, боли.

- Ты коснулся самой сердцевины проблемы. Страдания всегда связаны с памятью, ты сравниваешь прошлое и настоящее, живешь прошлым, которое всегда лучше, чем настоящее, ты ищешь причину страдания. А она – эта причина, не в прошлом – а в вечности, и имя ей – грех. Поэтому нужно смотреть не на причину, а на цель твоего страдания - ДЛЯ ЧЕГО ты страдаешь, для чего Господь попустил тебе эти страдания?

- Мне скорее свойственно понимать, почему страдают другие. В страдании я одинок. И это страшное одиночество в абсурдном мире: с другими происходит правильно, но я-то не виноват.

- Вот они самые страшные слова - «абсурдный мир». Если ты с Богом, ты никогда не одинок. Он всегда с тобой. Если ты постоянно повторяешь как заклинание, как антимолитву: «Все плохо, как я устал», то ты внушаешь себе и другим, что мир погряз в абсурде, что он по своей природе – абсурден. И это уже не грехопавший мир, но мир, созданный «дурным творцом». Так полагали еще древние гностики. Это, мой друг, взгляд, полный беспросветного пессимизма.

- Ну а если развитие событий моей жизни постоянно приводит меня к осознанию собственной ситуации как тупиковой, которую невозможно решить житейскими смыслами. Любого в таком положении влечет рассмотреть ее в духе справедливости.

- А, ты уже и о божественной несправедливости заговорил. Да и слава Богу, что Он несправедлив. Это только сатана просит Его судить нас по справедливости. А по справедливости, сам знаешь, что мы только ада и достойны. Бог именно НЕСПРАВЕДЛИВ, как несправедлив отец, любящий свое дитя. Несправедливость отца в его жертвенной любви и в наказании. Отец наказывает своего сына за провинность, не потому что ему хочется его наказывать, а потому что он понимает, что без розги сын испортится окончательно. Он наказывает сына и страдает вместе с ним. Господь по несправедливости пожертвовал ради нас своим Божественным Сыном, Иисусом Христом. По Божественной любви Он умалился до нас, человеков, пребывал с нами в человеческом облике, был распят и воскрес. И Жертва Крестная учит нас, что Господь разделяет с нами все наши страдания. Так что справедливость - это полная глупость.

- То есть с одной стороны, я не способен понять всех движений Промысла Божия о нас, людях, я не способен воспринять мир как нечто целое, но при этом должен преодолевать то, что мне кажется полным абсурдом?

- Не надо все принимать за правду, но нужно принимать необходимость всего. Промысл Божий, может, ты постигнуть и не можешь, но искать правду Божью и соотносить свою волю с волей Бога можешь.

- Это как?

- Просто задай вопрос, что бы сделал Господь на моем месте. Ты ведь знаешь, как поступал Христос в Евангелии. Поступай и ты также. Голодного накорми, холодного согрей, страдающего утешь…

- Но мы ведь с тобой говорили, что страдание переживается человеком РЕАЛЬНО, вне зависимости от его духовной оптики. И переживается оно как неожиданная и незаслуженная катастрофа.

- Эпитеты «неожиданная» и «незаслуженная» относятся к категории времени. И ко времени прошедшему. Ты можешь говорить о себе только то, что УЖЕ сложилось, что УЖЕ стало, то есть говорить о себе только в прошедшем времени. А с Богом ты можешь встретиться только ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, пусть внутри твоего страдания или радости. Внутри тех смыслов, которыми ты постигаешь мир. Встать перед Богом, как смыслообразующим Началом. Вспомни того же страдальца Иова, ведь он не вспоминает погибших детей или утерянного здоровья, того времени, когда у него все это было. Он находит в себе дерзновение обращаться к Богу как источнику смысла.

- Значит, задача человека – осмыслять мир, наполнять его осмысленностью, быть проводником того, самого главного смысла, который дает только Бог.

- Да, и этот смысл – любовь. Человек все должен преображать любовью. Поэт Блок говорил, что человек есть орудие внесения в жизнь смысла. Тогда даже покаяние церковное можно назвать вербализацией моего духовного мира, осмыслением моей жизни как недостойной образа Божия во мне, недостойного моей человечности.

- Покаяние как раз и начинается с понимания того, что мир не абсурден. И перед красотой и гармонией этого мира я вижу свои раны, нанесенные бездумием и ленью. Я помню, как однажды впал в страшное уныние из-за того, что все о чем я мечтал, рухнуло из-за моей же беспечности. Все казалось мне ужасным, окружающие люди превратились в монстров, жить не хотелось. Пребывая в какой-то внутренней тьме, я оказался дома. Молиться я не мог. Я вошел на кухню, где на подоконнике стояла маленькая иконка Христа. Но и на нее я не мог смотреть. Я спрятался за холодильником, чтобы не смотреть на нее и сказал Богу: «Все очень плохо, я всех ненавижу и поэтому сегодня не буду Тебе молиться». И, постояв немного, выглянул из-за холодильника на икону. Лицо Христа сияло, и словно бы луч света осветил мою жизнь: «Ну что ты, - словно бы сказал мне Он, - не посторонние Марья Петровна или Иван Филиппович придумали твою жизнь, а Великий и Всемогущий Господь. Вспомни, как говорит Писание: «Не видело то глаз, не слышало то ухо, не приходило то на ум человеку, что уготовал Господь любящим его». И я ушел с кухни радостный, танцуя, как царь Давид. Я понял, что нужно просто, увидев мудрость и красоту жизни, принять ее как подарок.

- Теперь я понимаю слова Спасителя, который в Страстной четверг, возвещая ученикам Своим о крестных страданиях, и что они все в испуге разбегутся и даже предадут Его, говорит им: «По воскресении же Своем предварю вас в Галилее». Он утешает их, как бы говоря: «Просто пройдите через все эти страдания, претерпите, придите туда, куда Я говорю вам, будьте там, и все будет хорошо».

- Да просто нужно быть ТАМ, нужно построить свою жизнь вокруг похода в храм Божий, и тогда никакие страдания нам не страшны, тем более, что попускаются они нам всегда по силам. Без страданий не совершается ни одно спасение.