Казанская икона Божией Матери, Путеводительница… Как и четыреста лет назад взирает Она с тихой кротостью, ожидая горячей молитвы, веры и решимости жить не по стихиям мира сего, а по правде Божией; ожидает от нас признания твёрдого и окончательного, что нет на свете какой-то ещё другой, «особенной» правды.

Мы вспоминаем сегодня избавление Отечества нашего от нашествия иноплеменников, вспоминаем заступничество Пречистой, духовное единство народа в незабвенный 1612 год. Самый страшный грех – это грех неосознанный, и самое опасное пленение – незамеченное. И потому не к далёкому прошлому обращен взгляд Пречистой, а к нам – теперешним, и пленение Вавилонское, смута, каких свет не видел, царят в Отечестве нашем. Только вот ополчения нет, и сегодняшний Пожарский баллотируется в местный парламент, строя планы о новом особняке, а сегодняшний Минин торгует безакцизным лесом. Не заметили мы оккупацию, смуту свою прозевали и теперь обживаемся как можем, учась жить в «новой реальности», быть равнодушными и прагматичными. Потому, что время такое, и иначе нельзя. И вот оно, единство новое, единство разнообразия – каждый бьётся за свой кусок земной жизни, за земное, личное счастье, а все остальные — или помощники в бизнесе, или никто!

Частный случай: сюжет, промелькнувший на экране. Захолустная деревенька, семья, из последних сил бьющаяся за жизнь, и мужчины в казённых кителях, с папочками под мышками – приставы, пришли описывать имущество за невозвращённый кредит. Ничего личного, просто работа такая. Перед законом все равны.

И отчаянный, утробный крик матери, бросающейся поперёк: расхристанной, обезумевшей, потому, что забирают последнее, то, без чего не прокормить семью. И дети сопливые, с испуганными глазёнками и разинутыми ртами. И муж – отец, заскорузлый, небритый, с мозолистыми ладонями и тёмным лицом, вырывающийся из крепких рук представителей власти. И ещё — голос корреспондента с бодрым цинизмом подтрунивающий… над кем бы вы думали? Над приставами?

Да нет – над крестьянами этими, обезумевшими от горя, над отчаянием их, гибельным и страшным…

Что с нами происходит? Я не вероломству дивлюсь – этого у нас предостаточно было и будет ещё, а вот именно интонации этой, юморку этому ущербному, леденящему кровь. Откуда же эта уверенность в своей правоте, в собственном праве на бессердечие?

Достоевский, впервые посетивший Европу, записал в своём «Дневнике»: «…У нас, может быть, даже и гораздо хуже бывало. Но в добродетель-то, в добродетель-то зачем возводить? Знаете что? Можно быть даже и подлецом, да чутья о чести не потерять; а тут ведь очень много честных людей, но зато чутье чести совершенно потеряли и потому подличают, не ведая, что творят, из добродетели».

Как же быстро мы привыкаем к этой «честности» лицемерной, к подлости «из добродетели», оправдывая себя чем угодно: рынком, равенством перед законом, генеральной линией…

Опять идея не даёт нам покоя, но зато даёт право на попрание веры и совести. И если эта идея – и есть наше общее, не хочу я такой общности, не желаю такого единства!

Не хочу я единства с теми, кто на низменных страстях зарабатывает популярность и капитал, не хочу соглашаться с теми, кто растерзанных деток называет «абортивным материалом», не желаю признавать браком безумство однополой мерзости, не верю в «счастливый миллион», как в высшую ценность жизни…

Ведь тошно же все это до последней степени! А мы всё улыбаемся и твердим о каком-то единстве, о «нормах европейского права», о «толерантности» и «гуманизме». И всё это считаем нормой и добродетелью. Тогда давайте хотя бы не лгать, не говорить себе, что нет никакой оккупации и смутного времени.

День народного единства. Так хочется, чтобы он состоялся на самом деле, хотя бы отголоском той – неподдельной радости, необъяснимой до конца, но от того не менее реальной, действительной. Радости победы не только и не столько политической, но духовной!

Пусть этот праздник состоится хотя бы отголоском веры. Не насущной реальностью уже, нет, – о какой реальности говорить, если только два процента крещённых приобщаются Святых Христовых Таин? – а отголоском только, и отголосок бы этот не потерять.

Не забыть бы до конца предстательство Пречистой, хоть краешком души цепляться за эту неизреченную милость. Не лишиться бы её окончательно.

И хорошо, что до конца ещё не поверили в «новое единство», не сформулировали официально идею «новую», ради которой можно будет в который раз попирать собственную совесть и, обманывая себя, совершать новые и новые беззакония во имя… чего на этот раз? Капитала? Глобализма? Свободы?

«Бог нелицеприятен, – говорит апостол Пётр, – но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему». Но тогда и надо говорить о правде Божьей, в ней одной искать единства, её провозгласить основанием и насаждать её последовательно и твёрдо, а не пытаться угодить всем «правдам» мира и на этом зыбком фундаменте строить грядущую жизнь Отечества.

Отсюда