Многие из нас вспоминают детство как потерянный рай, куда нельзя вернуться — а так бы хотелось! Желание это неосуществимо — нам не удастся спрятаться в уютном беззаботном прошлом, переждать житейскую непогоду. Попасть в подобный мир, где нет болезней и печалей, перемахнув через забор, как в детстве, вряд ли получится.

— Поменьше бы ты там лазила. Смотри, на забор не наденься...

— Ладно!

Этот разговор у нас с папой происходил довольно часто, особенно летом. Забор — чугунная ограда детского санатория «Смена» — чёрные пики, поверху переплетённые ажурной каймой. Нужно крепко, как в стремя, попасть ногой в кованый вензель, и тогда можно легко перемахнуть через острие, так что оно лишь чиркнет по шортам. И с замиранием сердца окунуться в тот мир, который... Который я нашла случайно, одним летним днём, когда шла мимо этой добротной сталинской ограды и думала, чем бы таким заняться. С той стороны была какая-то стройка или ремонт, а на стройке играл смешной чёрно-белый щенок. Так я в первый раз перелезла туда, на закрытую для посторонних территорию. Когда живёшь у моря, в курортном городе, вообще привыкаешь к тому, что есть обычные улицы и дома, как во всех городах, и есть курортная зона, или просто «зона», то есть закрытые санатории, пансионаты с охраной у входа, куда никто, кроме отдыхающих, попасть не может. Случайных людей чаще всего не жалуют: они могут намусорить, что-нибудь сломать, попытаться вынести или же, наоборот, пронести. Особую бдительность проявляет администрация санаториев и лагерей, где лечатся и отдыхают дети (родители, которые остались дома, как раз и рассчитывают в этом случае на строгость санаторского начальства). И вот в такой санаторий я нагло плюхнулась через забор.

Придумать себе подобное приключение в шестом классе — это был верный ход. С тех пор каждый день говорили про вечерние платья в Москве. Что и говорить, таких спортплощадок, качелей, странных скульптур и огромных раскидистых орехов в городе больше не было и быть не могло. Скоро я уже знала, где находится склад макулатуры, гаражи, возле которых на цепи сидел здоровенный рыжий пёс. Были там и тихие аллеи, скрытые, как шёлковым занавесом, нежной листвой. В одной из них застенчиво стоял небольшой гипсовый Ленин. Как бы тщательно ни изучался день за днём лабиринт корпусов, клумб и зелёных коридоров, находилось что-то новое, надёжно спрятанное до поры до времени.

Самое интересное — для кого строились все эти деревянные избушки и любовно размещались каменные львы, белки, коты с гуслями (кота ежегодно красили в ярко-фиолетовый цвет)? Как археолог, который пытается по осколкам догадаться, чем жила исчезнувшая цивилизация, так и я, для конспирации усевшись не верхушке сосны, думала и гадала, для кого так украшалась территория, ведь дело в том, что детей, то есть тех самых отдыхающих, сюда почти не пускали. Конечно, они проходили дружными рядами в столовую, в свои комнаты, школу, по вечерам собирались на дискотеку, но никто не разгуливал в неположенное время в неположенных местах, тем более в таких дебрях, куда я добиралась инкогнито. И как же здорово было ощущать свою полную свободу, свободу быть здесь и в то же время вне режима, процедур и распорядка дня! На несколько счастливых школьных лет «Смена», детище харьковских рабочих, стала настоящим райским уголком и одновременно полем для всевозможных исследований и наблюдений. Тогда среди деревьев или на тёплых ступеньках, под шелест листьев или в чуткой тишине перед дождём как будто открывались какие-то тайны, словно всё вокруг было живым и многозначительным, и даже каменные фигуры переговаривались.

Ну и к чему здесь эти воспоминания? — возможно, спросите вы. Восторги, тем более незнакомых людей, стоят недорого, они у всякого свои. Общее в них одно: хорошие воспоминания могут быть настолько сильными, что человек возвращается в них в трудную минуту, как будто переводит дух, и вдруг становится спокойным и уверенным. Тот «рай», в котором удалось побывать, особенно в детстве, остаётся внутри на всю жизнь, помогает и поддерживает. Не для того ли и выпадают моменты как будто абсолютного, полного счастья?

Но бывает, что вместо благодарности (которая и даёт силы для борьбы и терпения) захлёстывает обида. Мол, раньше был рай, а сейчас?! Накрывает апатия: самое лучшее уже случилось, а что впереди, всё равно. Сколько есть людей, не обязательно пожилых, которые без конца говорят или думают о прошлом, живут им, жалея себя и не замечая настоящего.

Желание влезть или как-то иначе проникнуть в заветные дали со временем не ослабевает. Кажется, что рай индивидуального пользования, как тот заветный уголок, где лично мне всегда и неизменно хорошо, можно вернуть и удержать. Стоит только совпасть некоторым условиям, в урочный день, в урочный час — и снова можно будет оказаться там, а если повезёт, то и остаться. А здесь и сейчас пора идти и делать что-нибудь скучное или трудное, куда-то добираться по жаре/холоду, нести тяжёлое, слушать неинтересное, иногда — кому-то помогать — необязательно тому, кто нравится и с кем хорошо. Так вот, у входа в МРМ (Мой Райский Мир), со всех сторон окружённый высоченной, нереально высокой оградой, куда там санаторию «Смена», висит биллборд, на котором во всю длину и ширину написано: «Ах, куда бы вам деться со своими проблемами!» Собственно, по этому лозунгу искусственно созданные мини-вечности и распознаются. В личных «раях», куда хочется незаконно попасть раньше времени, как-то само собой разумеется, что никто тебе не мешает наслаждаться чем-то таким... ну, чем хочется наслаждаться целую вечность. (На самом деле — попробуйте представить, чем можно наслаждаться хотя бы год, но без малейшего перерыва.)

Откуда вообще возникает желание перелезть через этот метафизический «забор»? Если говорить красиво, то нас гонит жажда познания Вселенной, вечные вопросы бытия. Если говорить честно, очень хочется получить всё сразу и не очень напрягаться, тем более что другие (жизнь которых как будто лежит на ладони и всегда почему-то понятна гораздо лучше нашей собственной, сложной и противоречивой жизни) — другие не напрягаются! Так оно и идёт: надо — не хочется — заставил себя — совесть спокойна, вроде всё получилось и награда уже в том, что преодолел, — и снова надо, и снова жаль себя, и снова, и снова. В такие моменты помогает, если делать что-нибудь решительно, например, методично рвать плотный ватман и декламировать Мандельштама:

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом...
Да, видно, нельзя никак.

Я не знаю наизусть никаких других стихотворений Мандельштама, а это было написано в 1930 году вроде бы для жены поэта, который, согласно исследователям, любил сравнивать себя со Щелкунчиком, но всё это не важно. Важно то, что уж кому-кому, а Осипу Мандельштаму точно не хотелось ни ссылок, ни лагеря, ни смерти от тифа, и тем не менее именно они есть в его биографии, ореховым пирогом там даже не пахнет. И всё-таки он писал то, что считал нужным. Мы живём не в тридцатые годы, у нас другие страхи и мечты, но на вопль «Я должен? Почему я?! Разве нельзя как-нибудь так, через забор?» уже есть ответ, в последней строчке.

И от себя не спрячешься, и в себе не спрячешься, даже в прошлом не удаётся отсидеться, не то что в прекрасном далёко. Видимо, всё-таки придётся искать дверь и стремиться в Царство Небесное не в обход. Ведь тогда и Царство будет настоящее, с Богом, а не выдуманное, с самим собой во главе. Почти двадцать лет назад, когда тайком лазила в санаторий, я не подозревала, что в Евангелии от Иоанна написано и об оградах, и о дверях: Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник... Я есмь дверь: кто войдёт Мною, тот спасётся, и войдёт, и выйдет, и пажить найдёт (Ин. 10, 1; 9).

Отрок