«Мне казалось, приходит опыт. На самом деле, уходила любовь». Работа при храме – это почти ежедневная встреча с людской бедой. Чужие беды могут накрыть неподготовленного человека, сделав его беспомощным и бесчувственным. О том, как это бывает, рассказывает сотрудница одного из подмосковных приходов. 

Вкл/выкл

Женщина плакала. Сын лежит в реанимации. Передозировка наркотика. Врачи говорят, если выживет, станет «овощем». Что делать? Она пришла на исповедь, но служба еще только через час, вот и подошла к свечному ящику.
Зашла ко мне. Она винит себя: с отцом-то его не венчана. Вот и наказание за грех. Я слушаю. Ловлю себя на том, что смотрю в окно: «Вот Володя, алтарник, протащил мешок просфор… Кошка мышь поймала, играет с ней во дворе, а дети смотрят... Солнышко как светит, совсем весна, надо б на лавочку пойти!» Спохватываюсь: ах да, я же слушаю женщину. Сын умирает. Почему мне все равно? Потому что здесь пролито так много слез и рассказано так много историй? Но с этой женщиной мы хорошо знакомы, я даже была у нее дома, ее сын показывал мне смешных новорожденных котят.

Внутри меня есть переключатель — «вырос» за годы работы при храме, я нахожу его и поворачиваю. Он слушается и тут же переводит мою душу и органы восприятия в режим «эмпатия». Теперь я слушаю женщину профессионально, я ей внимаю. Безразличие и раздражение (она оторвала меня от срочного дела подсчета свечей) ушло, но сочувствия нет, его я даже не ждала, его давно нет... 

Корабль, бурям не подвластный

Когда я начинала работать на приходе (стояла за свечным ящиком, дежурила в сторожке на телефоне), мне казалось, будто нахожусь в эпицентре самой жизни, бурной, насыщенной разнообразной. В самом центре бури, как известно, всегда тишина. Вокруг ходят волны, заворачиваются спиралями смерчи и водовороты, а сюда долетают лишь брызги и дуновения ветров. На работу первые годы летела как на крыльях, думала лишь о ней, говорила только о ней. Я чувствовала себя самым счастливым человеком в мире. Идя вдоль храма, всякий раз ощущала прилив радости и убыстряла шаг. Сейчас я взойду на борт корабля, где ничего не страшно, и начну выполнять самую важную в мире работу. Я буду общаться с людьми в переломные моменты их жизни, стараться утешить, объяснить непонятное, выберу книжку из специальной бесплатной библиотечки, которую подобрала для посетителей. 

До работы в храме я и не предполагала, сколь велика в мире концентрация горя. Что ни день, чья-то беда стучится в дверь. Даже просто приходя подать записку и поставить свечи, человек очень часто начинает изливать тебе все, с чем он пришел сюда. «Прибавлять ли «болящий» к имени? Или лучше «тяжко болящий»? Операция на сердце завтра, я не знаю, как лучше, помогите!», «Некрещеного младенчика можно вписать, я не успела?.. Но почему? Почему вы такие злые здесь, он же ангел!». Вот человек с посеревшим лицом. Умерла школьница-дочь. Записки, свечки... «Что еще я могу сделать? — вопрошает меня. — Что еще?!» 

Помню чувство физической усталости после каждого такого разговора. Нужные слова искала в душе, старалась не заплакать вместе с собеседником, а после долго отходила в тиши сторожки. Усталость была благодатной и светлой. Надо же, удалось кого-то утешить, пусть немного. И вновь звонил телефон, звенел дверной колокольчик, просили денег на дорогу фальшь-нищие, плакали вдовы, сияли радостью новоиспеченные мамочки, смущались молодожены, истово крестились на купола пьяные шабашники в синих наколках, в очередной раз потерявшие нательный крест. И так до позднего вечера...

«Таня здесь всегда», — говорил батюшка, и я радовалась. «Да есть ли у тебя другая жизнь, кроме храма?» — удивлялись прихожане. «Зачем? — в свою очередь, удивлялась я. — Все здесь, мне ничего не надо. Я совершенно счастлива». Я действительно считала свою работу лучшей в мире. Несмотря на то, что рабочий день был ненормированным, зарплата — ниже минимальной, выходной — всего один, посреди недели, а отпуска — не более двух недель и только за свой счет, количество обязанностей — неоговоренным и постоянно растущим... Пол помыть в храме — это же очень благодатно, всякий скажет. Тридцать человек накормить обедом вместо заболевшей поварихи — просто подарок. Составлять отчеты и изучать основы бухгалтерии при полной идиосинкразии к цифрам — освоение новых пространств и профессий во славу Божию, что может быть прекраснее!

Как уходит любовь? 

Пики жизни, ее острия, язвы, ужасы, трагедии, критические события — будни храмовой жизни. Рождения, смерти, свадьбы — часто ли среднестатистический человек сталкивается с этим? Сотрудник прихода — ежедневно. От отпеваний я поначалу увиливала — как могла. И так еле отходила после разговоров с плачущими родственниками, приходящими записываться. Потом привыкла. Порой сама ловила себя на слишком строгих интонациях, а иногда мне об этом и говорили: «Зачем вы так, у нас же горе». — «А как? — оправдывалась внутренне перед собой. — Я не грублю, я говорю по-деловому, не все же нюни разводить, вдруг что напутают».

Благоговейный страх перед покойником сменился чувством причастности (пусть косвенной) к делу проводов человека в иной мир, радостью от возможности помолиться лишний раз за усопшего. Вот только родственники раздражать стали. Стоят не так, не крестятся совсем, а идут ко гробу прощаться, рыдать начинают — не остановишь. Разве так можно, надо же себя в руках держать...

С крестинами — еще больше проблем. Папы-мамы вне себя от счастья, а тут же столько тонкостей, столько разных правил. Поначалу с каждой счастливой мамашкой мы сидели едва ли не по часу. Она делилась радостью, я отвечала на вопросы, водила смотреть купель, мы вместе листали святцы, подбирая имя, если требовалось. 

Я сама не заметила, когда и как общение с посетителями стало вдруг таким коротким. Мне казалось, так приходит опыт, а, наверное, просто уходила любовь. 

Нужные слова находились все проще. Не требовалось больше копаться для их поиска в душе. Сами собой сложились некие стандартные формулы — невольно, а не по черствости. Такова, наверное, защита от наваливающегося иррационального и невеселого мира. Таков путь наименьшего сопротивления. Иначе можно просто сломаться, и очень быстро.

«Вас много, я одна!» 

Я вспоминаю, как поначалу было страшно мне, когда я сталкивалась со многими вещами впервые в жизни. При мне современный странник в кровь разбил лоб о бетонные ступени, прося дать денег на дорогу, а у меня не было... Я говорила по телефону с человеком, друг которого стоял на подоконнике и угрожал сигануть вниз, с мамой, чей сын бегал по квартире в алкогольном психозе. Я кормила мужчину, не евшего несколько дней, — и никогда не забуду этого темного взгляда и размеренных движений ложкой — не пролить ни капельки! Мы с подругой обрабатывали ожоги парню, надев перчатки и замотав носы от нестерпимого запаха гниения. Мы пустили жить в котельную старика с собачкой. Собачка умерла, старик ушел в никуда. 

После всех этих случаев оставался тяжелый осадок и смутное чувство вины. Со временем привыкла. Держала одноразовую посуду для странников, аптечку первой помощи, список нужных телефонов под рукой. Всем же не поможешь, есть на то специальные организации! У нашего прихода своя специализация социальной работы — окормляем близлежащий Дом престарелых, хватит с нас. 

И когда алтарники, люди жалостливые, но совершенно безответственные, пытались в очередной раз кого-то пригреть и приютить, выражала протест, ругалась и шла извещать настоятеля. Алтарники приходят и уходят а я здесь — всегда. И значит, с этим нищим, как и со многим другим, возиться мне. Поработали бы так же, как я, а не только красовались в стихарях во время богослужения, наверное, поняли бы, как это трудно. Алтарники отчего-то вздыхали и грустили, глядя на меня. 

Тишины! 

Проработав в храме года четыре, я стала уставать. Ежедневный проход вдоль храмовой ограды перестал приносить мне радость. Я шла на работу. Я хотела в отпуск. Вместо этого я заболела, и довольно серьезно. Встревоженные друзья навещали меня, а я не желала никого видеть. Я больше не могла говорить с людьми, слушать их. Я мечтала о тишине. 

Вернулась из больницы — чувство такое, будто тащила тяжелую сумку, поставила ее ненадолго — и теперь надо снова в путь! После такой передышки тяжесть ощущаешь с новой силой. Тем более что отлежаться после операции дома положенные три недели мне никто не дал. Сослуживцы раздражали меня, а прежде любимые обязанности — тяготили. А тут как раз годовые отчеты, и январь, когда служба за службой, и бухгалтеру нужно сдавать данные в налоговую только в электронном виде, а ее инструмент — это счеты. А еще в храме должен быть теперь соцработник — кому как не мне. 

«Батюшка, я устала, — не выдержала я наконец». — «Отчего? Отчего тебе уставать? — недоумевал настоятель. — Ты же здесь как у Христа за пазухой, живи да радуйся. Тебе столько людей завидуют!» 
Ну раз батюшка говорит... Отчеты сдали, на соцработника выучилась, с потоками людей обращалась все более уверенно. А ненормированный рабочий день стал мне на самом деле нравиться. Стала приходить к полудню, а то и к часу, уходить вместо прежних восьми в шесть... Люди придут? Ничего, подождут. Их много, я одна, притом не железная. Свои обязанности я выполняю четко и делаю все, что могу. 

Я перестала ходить на работу по субботам. Как по расписанию, у меня с утра начинала раскалываться голова, словно протестуя против выхода на работу, когда у всех нормальных людей — выходной.

Когда мне предлагали какую-то дополнительную нагрузку, например украсить храм цветами к празднику, все чаще отказывалась, хотя прежде бралась за все. На Преображение Господне подрядились все же быть флористами с подругой, но спустя пару часов я поняла, что сейчас взорвусь. Меня злит подруга, у которой совершенно нет вкуса, мне не нравятся цветы, выбранные нами в магазине, композиции наши кривы и непрофессиональны, а прихожане непременно на службе выскажут нам свои претензии. Я ушла, сказавшись больной, оставив подругу одну и пропустив праздничную службу.

Отношения с коллегами меж тем становились все хуже. Я поймала себя на том, что не могу больше видеть одни и те же лица, перемалывать одни и те же темы. Мелочные интриги, к которым прежде относилась с юмором, доводили до слез. Человеческая неблагодарность (что может быть естественнее!) подрывала веру в человечество.

Начало пути обратно 

И вот тогда, на излете лета пришла та женщина, у которой умирал сын. 
Именно тогда я поняла, что надо что-то делать. Заняла денег и уехала на три недели в Черногорию. Жила там одна, в сарайчике у моря, который сдавали местные, ходила молиться в крошечный монастырь, купалась на безлюдном пляже. Отдохнула ли? Не знаю. Но время как следует задуматься было. 
Я перешла на работу на полставки, отчего зарплата стала совсем микроскопической, зато три выходных в неделю дали возможность отоспаться и оглядеться вокруг себя. Мне предложили выступить с лекциями о социальной работе на вебинарах и семинарах в нескольких епархиях — я с готовностью согласилась. Смена обстановки и направления деятельности оказалась на удивление целительной. Я вдруг ощутила, что исчезло то, чего я на сознательном уровне и не замечала. Исчезла ограда между мной и окружающим миром. Я вновь почувствовала себя частью целого. В шутку я называла свою приходскую работу «монастырь дневного пребывания», не ощущая, что полностью заперла себя в ней, словно в непроницаемых стенах. Все мои интересы органичивались работой. Впрочем, я и говорить так — «работа» — считала стыдным. В храме была вся моя жизнь, мое все.

Оказавшись во внешнем мире, я ощутила всю тяжесть своего добровольного заточения. Мне понравилось заниматься чем-то другим, общаться с новыми интересными людьми, хотя казалось, что я так устала от разговоров. Я устроилась на психологические курсы и с упоением посещала их по вечерам, открывая для себя новый мир. Там, кстати, у меня впервые появилась возможность обсудить мою усталость и раздражение с профессионалами-психологами.

Обязанности между тем оставались прежними. Наступил момент, когда я не могла усадить себя за работу. Не могла снять трубку, чтобы позвонить в коммунальную службу и сообщить, сколько кубометров газа наш приход использовал в этом месяце. Просто физически не могла сделать этого. Мне было противно. Я не могла представить себе, что когда-то выполнение этих будничных обязанностей могло радовать меня. На работе я теперь проводила не больше трех часов — и почти все это время сидела в интернете. От меня, той, что пришла сюда на работу семь лет назад, не осталось ничего. Сгорела? Это слово кажется мне слишком громким. Увяла как-то, выветрилась.

Номер коммунальной службы тогда я все же набрала, а потом… написала заявление об уходе. Увядать мне далее не хотелось, а от сгоревшей головешки мало толку для окружающих, один лишь вред. Никак не выходила у меня из головы та женщина и мой «выключатель профессионала». Сын ее умер все же, как выяснилось. Я отделалась скорбной СМС. На большее не хватило души. Ее мне теперь еще предстоит оживить, это долгий труд.  

***

Епископ Смоленский и Вяземский ПАНТЕЛЕИМОН: Выгорание: за что умирать не надо

«Умирать ради дела – неправильно, умирать надо ради спасения души. А люди выгорают, когда не чувствуют к себе уважения и любви», – тему выгорания комментирует епископ Смоленский и Вяземский ПАНТЕЛЕИМОН:

– Прочитав статью «Как я сгорела», я пришел в смущение, даже уныние. Тяжело видеть, как человек, который начинает работать с горячим сердцем, отзывчивостью, состраданием, постепенно остывает: теряет любовь, милосердие и оказывается в тупике. Я решил поговорить с автором статьи. И понял, что помимо усталости, привыкания к чужому горю у Тани были личные непростые обстоятельства: настоятель прихода не поддержал ее идеи социальной помощи, которые она считала важными. А когда нет взаимопонимания, особенно с начальником, когда твое мнение не учитывается, работать сложно. Осложняло положение и то, что настоятель был одновременно и начальником, и духовником Тани. А когда она сказала, что ей трудно, он ее не услышал. И даже стал иронизировать. Конечно, отягчала ситуацию нищенская зарплата, отсутствие нормального отдыха, восстанавливающего и физические, и эмоциональные силы в человеке.

Но само выгорание произошло не потому, что Таня занималась тяжелым служением, делами милосердия, а потому, что она занималась этим в немилосердных условиях. Не нашлось никого, кто позаботился бы о ней самой! А ведь приход – это не корпорация, это семья. У нас на приходе тоже зарплаты маленькие, но мы стараемся как-то поддержать человека, в том числе и материально, если он заболел, если ему нужно куда-то поехать, отдохнуть, хотя бы единоразово.

Кроме того, человеку, который долго занимается одним видом деятельности, надо ее периодически менять, потому что возникает уставание от однообразия. А в случае перемен могут открыться новые, даже неожиданные для самого человека способности, а это всегда вдохновляет, развивает.

Но, пожалуй, самое важное средство против выгорания – иметь духовное руководство, иметь человека, которому можно открыться, не стесняться сказать о своих слабостях, признаться в том, что устал, что надоело, что вот уже ноги не идут. Без духовника, то есть без помощи доброго, заботливого и в то же время объективного взгляда вообще все трудности преодолеваются с очень большим трудом.

Бывает, что человек старается, все силы кладет, ему трудно, но он никому об этом не говорит, а потом приходит в совершеннейшее расстройство. Это совершенно неправильно – молчать, когда тебе трудно. Тяжело – скажи духовнику и вместе с ним молись, чтобы открылась воля Божия – как поступить? Может, надо поменять работу, может – уменьшить нагрузку, может – потерпеть. Обязательно надо начальнику сказать, что вы устали, может быть, на вас слишком много обязанностей.

Конечно, духовник и начальник должны и сами внимательно смотреть, что с человеком, не надрывается ли он. Важно помнить слова аввы Дорофея, который говорит, что состояние души человека – это семь восьмых, а его дело – лишь одна восьмая. И здесь главное не цифры (авва Дорофей жил в монастыре, а не в миру), а принцип.

Нужно жить не для того, чтобы сделать много дел, создать богадельню, журнал, сайт, накормить всех голодных, а для того, чтобы спасти свою душу. А душа спасается исполнением двух главных заповедей: любви к Богу и любви к ближнему. Причем любовь к Богу проверяется как раз любовью к ближнему, состраданием ему, которое начинается с простого внимания. И начальник, если он христианин, должен быть отцом больше, чем начальником, понимать, что состояние души подчиненного важнее, чем состояние дела.

А дела надо делать спокойно, с рассуждением и упованием на Бога. Совершать усилия не по разуму и не по силе – грех. Так можно и людей замучить, и самому прийти в расстройство. Нужно искать свою меру. Это не значит потакать себе, но в любом христианском делании важнее дела – душа. Умирать ради дела неправильно. Умирать нужно ради спасения своей души.

Но у проблемы выгорания, как мне кажется, есть и другая сторона. Нам надо помнить, что христианская жизнь – это подвиг. А в подвиге всегда есть какая-то грань, дойдя до которой человек чувствует: все, больше не могу. И начинает страдать, унывать. Но это – нормально. Потому что мы должны строить свою жизнь по образу земной жизни Спасителя. Христос пошел на вольные страдания. Но и Христос, зная, что воскреснет из мертвых, тяжело переживал Гефсиманское борение, приближение страданий и смерти. Поэтому мы должны быть готовы встретиться со своим страданием, унынием и сопротивлением подвигу. Это нормально для природы человеческой.

Нам всем предлежит подвиг смерти. Подвиг одиночества, подвиг старения и умирания. Нельзя жизнь прожить без бед. Но нужно учиться их побеждать. Жизнь в Церкви не избавляет человека от скорбей, но помогает их преодолевать. А преодолеваются они во Христе и со Христом.

Нескучный сад