Улица в центре города. Рядами — припаркованные дорогие иномарки, с неба нависают огромные грязные полотнища, прикрывающие махину «Детского мира»: ремонт, реставрация… На углу и без того узкого тротуара вжался в стену обувной ларек. Я его уже давно приметил: на окнах с трех сторон — бумажные иконы Божией Матери.
Ларек открыт. Это очень хорошо, потому что уже почти неделю не могу купить себе простые черные шнурки для ботинок. Покупаю, отхожу. Уйти не могу: слишком хорошее место, теплое такое. Возвращаюсь.

Внутри по стенам бахромой — черные, коричневые, разноцветные шнурки, есть даже какие-то фантастические, «с искрой». Стельки, тюбики крема. Нехитрый набор. Но под полкой-шкафом — целый иконостас из маленьких затертых иконочек, подсвечник, какие-то книги. Из узкого проема двери на меня смотрят два угольных глаза. Ярко-угольные — такое, может быть, интересно? Внимательные и добрые глаза. Седые вьющиеся волосы.

Низенькая полная женщина, кажется, рада не столько покупателю, сколько тому, что покупатель явно хочет пообщаться. Заговариваем. Пять минут — и я погружаюсь в удивительную — горькую и счастливую — историю ассирийской семьи, бежавшей в Россию от турецкой резни в начале прошлого века.

«Ассирийцы — знаете историю, да? Ассирийцы — они ведь первые за Иисусом Христом пошли! И говорили тогда — знаете? — на арамейском языке; а ведь это наш язык, ассирийцы на нем говорили!..» — я, совершенно очарованный, стою и улыбаюсь. Я понимаю, что люблю ассирийцев.

Улыбаться получается не всегда. Женщина вспоминает своих дедушку и бабушку и начинает тихо плакать. Они жили в Красноярске. Теплолюбивые ассирийцы — в Восточной Сибири! А потом дедушку репрессировали.

«А мама — Царство ей Небесное! — потом всю жизнь, когда по телевизору передавали прогноз погоды и показывали Красноярск, плакала. Бедная моя мамочка, сколько же она пережила…» Я молчу. Передо мной — живая история прошедшего века. История, перепахавшая и перемоловшая жизни этих добрых людей, говоривших на том же языке, что и Христос Спаситель, приехавших сто лет назад в Россию по благоволению царя Николая II и так тяжело обживавшихся в чужой стране.

«Многие тогда умерли… В основном, умирали мужчины. Селились ведь в подвалах, жить было негде. Женщины — они оставались дома, им проще было, а мужчины работали, выходили на улицу, а там холодно».

«А иконы — вы думаете, почему я их расклеила? Вы ведь верующий человек, я вижу? Расскажу. Тут недалеко, в переходе, на стенах стали рисовать черных свиней. Черной краской. Наверное, против мусульман. У них же свинья — плохое животное. Если где-то не хотели, чтобы мусульмане строили мечеть — туда подбрасывали дохлую свинью, и они уже строить ничего не могли.

А потом я прихожу, смотрю — у меня на стенах черные свиньи нарисованы. Они, наверное, думали, что я мусульманка. Хотели, чтобы я ушла отсюда. А я и не знаю, что делать. Спросила у знакомой, и она посоветовала. Я взяла православный календарь и вырезала оттуда иконы Божией Матери. И наклеила со всех сторон. И все, больше ничего, все спокойно. Они поняли, что я православная. А свиней я серой краской сама закрашивала».

Я ничего вокруг себя не замечаю, просто стою, слушаю. Смотрю на стены ларька; серая краска, судя по всему, легла на них как минимум двадцатым слоем. Смотрю на маленькую иконку блаженной Матроны, висящую у женщины на шее. Она рассказывает о чуде, которое произошло по молитвам Матронушки, и часто-часто целует образок. Чудо это — совсем простое, можно сказать, бытовое; рассказывать о нем мне не хочется: пусть эти добрые ниточки, связывающие женщину с любимой святой, останутся между ними.

Думаю о том, что для кого-то хватает простого, незаметного постороннему взору события, которое и чудом-то назвать не всякий решится, — хватает для укрепления в вере. А кто-то, и живого Бога увидев воочию, так ничего и не поймет и не почувствует.

Женщина, понимая, что я благодарный слушатель и сразу не уйду, говорит неторопливо и хорошо. От неуловимого акцента ее речь звучит особенно тепло. У южных людей речь теплее, ласковее, чем у северян, — мелькает у меня в голове.

«У вас нет спичек? А зажигалки? Нет, конечно, вы же не курите, да». — Она наконец находит спички и достает несколько тонких свечек. Зажигает одну, оборачивается ко мне: «Я правильно делаю?». И я понимаю, что в этом — неуловимое дыхание восточной традиции: решение принимает мужчина. Конечно, это очень неправильно — зажигать свечи в малюсеньком ларьке, это совершенно точно нарушает правила пожарной безопасности, но я киваю: правильно.

Она ставит подсвечник перед «иконостасом»: «Я часто так делаю…». «А дела сейчас никакого нет. “Детский мир” как закрыли на ремонт — так и все: людей нет, выручки нет. Вот отремонтируют, откроют магазин…» За спиной у меня проходят двое, мужчина и женщина. Они слышат наш разговор, женщина оборачивается, роняет на ходу: «Да бросьте вы! Никакого “Детского мира” больше не будет!..» — и я сразу ощущаю, как звучат эти слова: холодно, даже озлобленно. Совсем не так, как звучит речь моей случайной собеседницы. Откуда такая разница, интересно?

К счастью, она не слышит этой реплики раздраженной дамы. «Между прочим, мама моя — Царство ей Небесное! — она ведь на этом месте с пятьдесят третьего года стояла! Она видела еще котлован, который под “Детский мир” рыли. Его ведь к фестивалю пятьдесят седьмого года строили. А уж когда ей совсем тяжело стало — я сюда пришла. А так я — мастер женских причесок…»

Как странно: видишь человека пять минут — и он тебе уже почти родной. Подходит солидный мужчина. Очень хорошо: клиент, редкость по нынешним временам. Ухожу к метро. Возвращаюсь с полдороги, делаю снимок обувного ларька, который, весь в иконах, выглядит как маленькая часовня. Несу в кармане подарок для маленькой дочери: разноцветные шнурки, целых три пары — красные, желтые. Есть даже какие-то фантастические, «с искрой».

ПравМир