Как-то ночью задребезжал мобильник:

— Спишь, отче?

(Ну и вопросец среди ночи, раздраженно думаю спросонья!..)

— Ты, отче, помолись… Мы тут корову повезли продавать из деревни в город. А машина сломалась… Вот теперь пять километров надо как-то пешком дойти, с коровой…

Звонил мой товарищ, церковный человек, верующий. Не просто верующий — но свято убежденный, что наиглавнейшее дело священника — молиться во всякое время дня и ночи о всякой нужде всякого, кто бы ни попросил, и что молитва непременно «помогает»…

Какое-то время я сидел на кровати, раздираемый двумя чувствами. Первое, по-человечески раздраженное (такое бывает, когда человека оторвали от сладкого сна), неудержимо говорило мне: да какая чушь, подумаешь, корова! И что толку от твоей молитвы? Вертолет, что ли, им Бог пошлет по твоей молитве?! Спать, спать!.. А второе чувство, тоже неудержимое, но точно описать которое я затрудняюсь, говорило: имей совесть. Тебя ведь ПРОСЯТ. Для тебя это досадная ерунда, а для них — важно. Помолись. Не рассуждай — а просто встань и помолись, как можешь.

Я встал с кровати, перекрестился в сторону иконки, еле различимой во тьме, и помолился. Помолился кое-как, борясь со свинцовой сонной паморочностью, бессвязными словами (голос, один из тех, которые обычно работают в голове «глушилками» и мешают молитве, непрерывно хихикал: «А корову-то как помянешь? Корова-то поди некрещеная?!…«). Молитва вышла чрезвычайно сумбурная, неказистая, краткая и примитивная, типа: помоги, Господи, этому рабу Твоему и его корове, спаси их и помилуй…

И, когда улегся снова, понял, что уснуть не получается. Я лежал и думал вот о чем: а есть ли какой-то прок вот от такой моей молитвы? Всем известны слова святителя Игнатия (Брянчанинова): «Надо помнить, что сущность молитвенного подвига заключается не в количестве прочитанных молитвословий, а в том, чтобы прочитанное было прочитано со вниманием, при сочувствии сердца», — но ведь как раз этого «сочувствия сердца» к разбудившему меня товарищу и его корове в моем полусонном, паморочном обращении к Богу и не было?… А вовсе наоборот — молился я через силу, преодолевая тягость и раздражение?… Значит, что же — всё зря?…

Этот вопрос волнует многих. Как часто приходится слышать на исповеди: «Не чувствую благодати при молитве… Молитва моя сухая, нет умиления, нет слез, нет вдохновения, продираюсь через собственную лень и рассеяние, через отвлекающие помыслы, как через заросли репейника, наверно, Богу такая молитва неугодна…».

И я помню самого себя в первые годы воцерковления — как точно так же сокрушался, и казалось, что Бог от меня отступил, что я согрешил чем-то ужасным, потому вот только что было, было оно, вдохновение при молитве — а вот его уже нет, как тужился изо всех сил, пытаясь вернуть это вдохновение, заново воспроизвести его в себе, как тер уши, щипал себя и жег ладонь на свечке, чтоб не засыпать при молитве, чтоб выгнать из головы посторонние мысли и образы, как — вот именно! — смотрел сам на себя со стороны и изо всех сил пытался молящимся — выглядеть…

Выглядеть, а не быть.

Молитва — это общение, разговор с Богом. И мне тогда не приходило в голову, что Бог может говорить в этом общении только со мной, с кем то, кто — по-настоящему есть. Кто не выглядит, а является самим собой… А чтобы быть собой, надо, прежде всего, узнать самого себя — и принять себя таким, как есть, поставить себя перед Богом таким, как есть, ничего не скрывая, как бы тяжело или противно это ни было.

Таким, как есть — слабым, грешным, противоречивым, мало на что путнее годным. Но все-таки из последних сил цепляющимся за Бога…

Господи! Вот я, посмотри на меня! Просто посмотри, прошу Тебя, я здесь. Смотреть, конечно, особо не на что, я знаю, что недостоин показаться тебе на глаза — весь в греховных болячках, весь в грязи, нелепый, позорный… Но Ты заповедал мне верить, что любишь меня, что не оставишь никогда, что ради меня, вот такого, как есть, Ты пошел на крест — и я верю, Господи, правда, вера эта очень слаба, исчезающе слаба, и я стою на этом месте, где Ты можешь меня увидеть, из последних ее остатков, из последних сил — больше не пытаюсь спрятать от тебя свои нечистоты…

Я не знаю, зачем я нужен Тебе, я не могу вместить, что Ты можешь любить меня, такого как есть, ведь и сам я любить никого не умею и не знаю, как это — любить, но доверяю единственно Твоему слову, сказанному Тобой обо мне: «Даже если отец и мать оставят тебя, Я никогда не оставлю и не покину тебя». Вот я, Господи — делай со мной что хочешь и что знаешь, потому что сам с собой я сделать ничего доброго не могу совершенно, я пытался, но попытки закончились позором, я, как оказалось, не бэтмен, я истощил свою самость в потугах «выглядеть» перед Тобою…

И вот тут, где кончается мое самостное трепыханье, начинаются настоящие отношения между настоящим мной — и настоящим Богом. Начинается — не молитва даже, нет, а какое-то смутное понимание того, какой именно молитва должна быть…

Настоящая, реальная молитва. Моя, такого, как есть.

Мне, такому как есть, до искусства молитвы святых подвижников, до сведения ума в сердце, исихии, высот Богопознания — далеко.

Но кое-что в молитве я уже успел понять: что вдохновение, подъем, умиление, нерассеянность и воспарение — это от меня не зависит. Это — не мое, это подарки от Бога.

А что — мое? А только вот это малое: упорная потуга, попытка преодоления себя. Помолиться просто потому, что должен, просто потому хотя бы, что кто-то попросил тебя об этом. Помолиться, несмотря на неохоту, на почти неверие в то, что будешь услышан, помолиться как получится.

И вот этот момент — усилия преодоления себя, пусть это усилие и не увенчивается видимыми результатами, пусть кажется никчемным, сразу же падающим ниц, пусть наша слабая молитва кажется нам не воспаряющей не только до Бога, но и до потолка — мне видится очень важным. Мало того — столь же важным, думается, он видится и в глазах Божиих. По крайней мере, на нашем, новоначальном, этапе (по правде-то сказать, чем дольше живешь, тем все более чувствуешь себя новоначальным…).

Именно поэтому, нисколько не обольщаясь насчет «силы молитвы» и прочих вещей, о которых любит порассуждать церковный народ, я все-таки не удивился, а принял как закономерное, что у моего товарища с его коровой всё закончилось благополучно. Ведь Бог истинно всемогущ и свободен, и может всё. И почему бы Ему не мочь отложить на время все архиважные заботы по устроению мироздания и не заняться устроением судьбы пешешествующей в ночной тьме коровы, о чем его сквозь зубы нехотя попросил полусонный иерей в трусах и майке? Почему бы нет, скажите на милость, ведь если Он захочет — кто Ему воспретит? 

Правмир